98 % населения страны составляли православные, большая часть из которых крестьяне, по довоенному еще мнению А. Нокса, были настроены прорусски170. Румынская аристократия в целом склонялась в пользу Согласия, питая особенно теплые чувства к Франции. Франкофильские настроения были ярко продемонстрированы во время визита делегации генерала П. По, получившей восторженный прием в Бухаресте в феврале 1915 г.171 «Его сопровождала и приветствовала толпа, которую префект полиции определяет в двести тысяч человек. Город был разукрашен французскими флагами. Король и королева приняли знаменитого участника Франко-прусской войны 1870–1871 гг., потерявшего в ее сражениях руку. В честь генерала состоялось два торжественных банкета. Правительство содействовало этим манифестациям, не присоединяясь к ним официально. Братиано вторил Блонделю (французский посол в Румынии. – А. О.), что в один прекрасный день придет время для вступления в войну Румынии, точно так же, как Италии, но ввиду позиции Болгарии и русских поражений необходимо выждать более благоприятных обстоятельств»172.

И те, и другие симпатии не стоит преувеличивать, однако лицеисты и студенты в городах с радостью маршировали под французскими знаменами, а вчерашние крестьяне – солдаты румынской армии, судя по донесениям местной полиции, категорически не желали воевать с русскими173. Русская дипломатия и разведка активно работали по привлечению симпатий румынских общественных деятелей на сторону России. Начальник Дунайской флотилии контр-адмирал М. М. Веселкин развернул особо энергичную деятельность по их подкупу, им было сделано подарков (в виде ювелирных изделий) на сумму около 2 млн рублей174. 16 марта 1915 г. Николай Николаевич (младший) даже предлагал генералу П. По по пути домой через Румынию задержаться в этой стране, где он был популярен, чтобы способствовать ее вхождению в войну на стороне Антанты в случае удачного русского наступления в центре Карпат175.

Если в Бухаресте колебались зимой и весной 1915 г., и там, во всяком случае, наблюдалось резкое сокращение влияния Германии и Австро-Венгрии, то после Горлицкого прорыва отношение Румынии к центральным державам стало гораздо более осторожным. В русском Генеральном штабе предполагали, и, судя по всему, к этому мнению склонялся император, что Румыния выбрала такую же тактику, что и в 1913 г.: выждать для своего выступления решающий момент в самом конце войны. В то же время русские военные в большинстве своем невысоко оценивали румынскую армию, а дипломаты считали, что за свое выступление Бухарест требует плату, превосходящую реальную ценность возможных действий этого потенциального союзника176. Эти соображения не были лишены оснований, особенно в части платы, которую в это время румынская дипломатия ожидала не только за возможные действия в будущем, но и просто за сочувствие.

В мае 1915 г. военный министр Великобритании высказал мысль о желательности вступления в войну Румынии. В ответ в Бухаресте потребовали значительных территориальных уступок при будущем разделе Австро-Венгрии. Это мгновенно создало проблемы в отношениях с уже существующим союзником Антанты на Балканах. Для Сербии особенно неприемлемы были румынские претензии на Воеводину (Банат). Н. Пашич в телеграмме от 10 мая 1915 г. сербскому послу в этой стране Павлу Мариновичу особенно отмечал стратегическую важность Баната как ворот в Моравскую долину. Эта территория была одной из наиважнейших военных и политических целей Сербии в войне, она непосредственно граничила с Белградом. Французы предлагали Н. Пашичу пойти на уступки в этом вопросе, обещая взамен полную поддержку идеи создания Великой Сербии путем присоединения к королевству Боснии и Герцеговины, а также Хорватии с Далматинским побережьем. Узнав о сербской позиции по Банату, которую, кстати, активно поддерживал С. Д. Сазонов, Г Китченер сказал: «Пусть сербы куда-нибудь переместят свою столицу»177.

Логика рассуждений лорда Г Китченера была предельно трезвой и холодной. Если Проливы не стали направлением наименьшего сопротивления, то отсюда следовала необходимость поиска этого направления. Казалось бы, эту роль могли сыграть Балканы, откуда возможно открыть дверь к Проливам, и сделать это нужно было быстро и без сантиментов. И это очень хорошо понимал Г Китченер, по его оценкам, к июлю 1915 г. русская армия была разбита и небоеспособна на ближайшие 12 месяцев и прежде всего из-за отсутствия надежной связи с союзниками, которую вовсе не обеспечивала Архангельская железная дорога178. Этого соображения было вполне достаточно, чтобы пообещать румынам то, что они хотели получить. Проблема заключалась в том, что эти желания были почти безграничны. Как, впрочем, и у других участников будущего раздела Балкан.

Во всяком случае, к Румынии полностью подходило определение, данное германским военным атташе в Софии: «Общий балканский идеал состоит в том, чтобы получать, но ничего взамен полученного не давать»179. Его русский коллега практически также прокомментировал услышанные им разговоры о «Великой Румынии»: «Каждый из балканских народов мечтал о «величии» за счет своих соседей»180. И, конечно же, самым убедительным основанием для подобного рода мечтаний были претензии на освобождение своего этноса и объединение всех его частей в едином государстве. Впрочем, когда предоставлялась возможность, от него с легкостью отказывались, конечно, при условии территориального расширения.

Примером такой логики может служить памятная записка румынского МИДа, отправленная С. Д. Сазонову 30 мая (12 июня) 1915 г., где, в частности, говорилось: «Принцип национальностей является основанием наших притязаний, но надо признать, что совершенно невозможно применять этот принцип с полной точностью»181. Логика румынской политики была проста: раз русская армия отступала, значит, пришло время выторговать у Петербурга лишнюю уступку. Теперь самыми справедливыми, с точки зрения Бухареста, стали географические границы: с Сербией – по Дунаю, с Россией – по Пруту. При этом не менялось одно – почти все претензии основывались на вере в их абсолютную справедливость: «Румынская территория включала бы таким образом Черновцы, как центр румынской культуры, и, конечно, императорское правительство не пожелает упустить из виду, что Буковина является провинцией, отторгнутой от Молдавии, и, возвращая себе территорию, имеющую границей Прут, Румыния лишь вступает снова во владение частью своей собственной территории. Несомненно, императорское правительство желает, чтобы Сербия и Румыния развивались в дальнейшем в полном согласии; разделенные Дунаем, они избегнут всякого повода к затруднениям и конфликтам. Наоборот, пребывая в состоянии непосредственного общения на левом берегу Дуная, без естественной между собой границы, они были бы подвержены возможностям возникновения постоянных поводов к вражде, которые в конечном счете расстроили бы дружеское согласие. Румыния искренно желает жить с Сербией в мире»182.

В то же время, когда Бухарест торговался с союзниками относительно судьбы австрийского наследия, в Берлине решили использовать эффект, произведенный военными успехами, и закрепить его приобретением нового союзника за счет той же Австро-Венгрии. Германская дипломатия старалась убедить Будапешт пойти на уступки Румынии. В июне 1915 г. германский канцлер Т. фон Бетман-Гольвег сделал премьер-министру Венгрии графу И. Тиссе предложение пересмотреть политику по отношению к румынскому элементу в Трансильвании. Тот согласился пойти на определенную либерализацию проводимой традиционно жесткой линии с тем условием, что это не приведет к угрозе целостности королевства Венгрии. И. Тисса категорически не желал соглашаться начинать подобного рода изменения во внутренней политике, так как они могли выглядеть как результат давления Румынии. С его точки зрения, раз встав на такой путь, на нем трудно было бы остановиться183.