Профессиональная армия, состоящая из солдат, пожизненно приписанных к службе, уходила в прошлое. В мирное время (а Венская система принесла континенту длительный мир) отрывать от производительного труда много здоровых мужчин и тратить на них огромные деньги стало нерентабельно. Кроме того, профессиональная армия с трудом пополняется во время войны – слишком много времени требуется для подготовки новобранцев. Поэтому в Европе все больше стран переходили к другой системе, когда в мирное время армия поддерживалась в сжатом виде, но обладала большими мобилизационными резервами. Молодых мужчин стали призывать на относительно недолгий срок, давали им необходимые воинские навыки и затем возвращали к мирным занятиям. Учили солдат при этом не шагистике, а тому, что пригодится в бою.

Соответственно менялись и представления о военном искусстве. Прежняя линейная тактика, когда войска действовали сомкнутым строем, теперь считалась устаревшей. Вчерашние резервисты маневрировать колоннами-шеренгами и не смогли бы. Рассыпной строй, инициативность, меткая стрельба – вот чему теперь обучали солдат, скажем, французской армии, которая в тридцатые-сороковые годы проходила боевую школу в Алжире.

Кроме того, очень модернизировалось вооружение. На смену гладкоствольным ружьям с их плохой прицельностью и невеликой дальностью выстрела приходили винтовки. Сомкнутый строй устарел еще и потому, что был очень уязвим для винтовочного огня. Атакующая колонна издалека попадала в зону обстрела и несла слишком большие потери, прежде чем могла ударить в штыки.

А русская армия по-прежнему в основном уповала на рукопашный бой. По сравнению с тактикой Александровской эпохи произошел даже некоторый регресс.

В 1820-е годы соперничали две боевые школы: одна, как ее иногда называли, «ермоловская», делала главный упор на боевую подготовку солдат, другая, «аракчеевская», больше уповала на дисциплину и следовала классической прусской традиции. Победила вторая, апологетами которой были Дибич и военный министр Чернышев. Инициативный солдат, умеющий действовать в одиночку, николаевской армии был не нужен.

Попытки решить проблему удешевления армии в мирное время и быстрого пополнения в военное предпринимались, но в совершенно недостаточном объеме. В 1834 году срок солдатчины сократили с двадцати пяти лет до двадцати плюс пять лет «бессрочного отпуска» (то есть нахождения в резерве); в 1839 году действительную службу убавили еще на один год – до девятнадцати лет, в 1851 году – до пятнадцати.

Комплектовалась армия по старинке, рекрутскими наборами – ежегодно брали семь душ с каждой ревизской тысячи, около 45 тысяч человек. Это позволяло постоянно держать под ружьем самую большую в мире армию. Николай любил повторять: «У меня миллион штыков», и по документам действительно Россия имела 1 150 000 солдат. Но только на бумаге. В армии, как во всей стране (и даже еще хуже), процветали очковтирательство, приписки и казнокрадство. Всякий самостоятельный командный пост – полк, батарея, гарнизон – давал начальнику возможность почти бесконтрольно пополнять свой карман. Когда грянет настоящая большая война, окажется, что годных к бою войск катастрофически мало, а резервы взять неоткуда – разве что набрать необученных ополченцев.

Проекты заменить рекрутский набор призывом военнообязанных время от времени обсуждались, но при существовании крепостного права были нереализуемы.

Почти не развиваясь, русская армия все время находилась в движении – ее постоянно переобмундировывали, перефасовывали, перетасовывали. Николаевские новшества в основном сводились к тому, что менялась структура: число батальонов в полку, количество солдат в батальоне, штатное расписание и прочее. Штиблеты заменили на сапоги; вместо красивых киверов ввели еще более красивые каски; пехотинцам, а затем и военным инженерам дозволили носить усы и бакенбарды, ранее разрешенные только кавалеристам, – примерно такими были николаевские военные реформы.

Очень большие средства тратились на восстановление флота, который при Александре находился в запущенном состоянии. Чтобы противостоять главному сопернику, Британии, империи требовалось много боевых кораблей. Эта задача тоже решалась по-николаевски: с опорой главным образом на количественные параметры и без сомнительных новшеств.

В 1827 году учредили Морское министерство, а год спустя еще Морской штаб при Его Императорском Величестве. Поскольку штаб был «при его величестве», этот орган стоял выше. Им долгие годы руководил князь Александр Сергеевич Меншиков, любимец государя и полный его единомышленник по нелюбви к новизне.

Кораблей строили много – великолепных, многопушечных, с превосходным парусным вооружением, но флоты технологически передовых стран, прежде всего Англии и Франции, в это время массово переходили на паровую тягу. В России же к «уродливым» военным пароходам относились скептически. Самый затратный и быстро развивающийся из флотов империи, Черноморский, перед войной имел только шесть боевых пароходов – из общего числа в полторы сотни вымпелов. Этого было достаточно, чтобы сражаться с турецкой эскадрой, но не с англичанами и французами, которые в паровом судостроительстве уже переходили ко второму поколению кораблей – не колесному, а винтовому.

Русским придется затопить своих парусных красавцев у входа на Севастопольский рейд, чтоб туда не вошли коптящие небо вражеские суда. Ни на что лучшее николаевский флот не пригодится.

То, что тайная полиция при Николае Первом обрела особенное значение в системе власти, новым явлением для России, конечно, не являлось. Всякий раз, столкнувшись с внутренними потрясениями или ожидая их, «ордынское государство» пристраивало к четырем обязательным опорам еще и эту, чрезвычайную.

Иван IV, искореняя оппозицию, учредил корпус опричников. Петр I, побуждая страну к невероятному напряжению сил, создал сразу несколько параллельных надзирательно-репрессивных структур. В 1730-е годы, когда сакральность династии зашаталась и требовалось ее укрепить через страх, опиралась на Тайную канцелярию Анна.

Но Николай сделал тайную полицию ключевым элементом всей государственной конструкции. И в последующие времена, как бы ни менялся режим и как бы ни переименовывались спецслужбы, их сверхвлиятельность в России будет неизменной.

Побудительным толчком к возвышению тайной полиции было ощущение опасности, возникшее у царя после шока 14 декабря.

Я уже писал о записке Бенкендорфа, поданной через несколько недель после восстания. Речь в этом историческом меморандуме шла о необходимости государственной полиции и учреждении корпуса жандармов как гарантов безопасности существующего порядка. Николай Павлович инициативу одобрил, но внес характерную корректировку. Вместо министерства полиции он создал особое отделение при собственной канцелярии, и это придало новому институту самый высокий статус. По всем делам, хоть отдаленно касавшимся вопросов государственной безопасности (на практике и шире), губернаторы должны были докладывать не министру внутренних дел, а императорской канцелярии, то есть самому государю.