Огонь не поддавался ни людям, ни дождю, который вовсю поливал и его, и нас, несколько сотен зрителей, смотревших, как пламя соперничает с бьющими с неба молниями. Огонь и гроза, казалось, подпитывают друг друга и своим жаром и сыростью, соответственно, склоняют меня к мысли отправиться домой, а если не домой, то в «Лицеум», который мне нужно подготовить к возвращению Генри. Я буду заниматься делами, пока усталость не одолеет меня и не свалит на диван в кабинете…

Размышляя таким образом и уже собравшись отправиться восвояси, я вдруг почувствовал на плече чью-то руку.

— С вами все в порядке, мистер Стокер?

Это был Эбберлайн.

— Когда я вас видел в последний раз, вы выглядели нездоровым.

Последовало странное, словно бы подразумевающее некое обвинение молчание.

— Со мной… да, сэр, благодарю вас.

Сердце мое бешено колотилось, и я тупо пролепетал:

— Ну вот мы и снова встретились, инспектор.

Банальнейшая фраза, которую я имел обыкновение вычеркивать из любой пьесы, где она появлялась. На его следующий вопрос относительно здоровья и благополучия мистера Генри Ирвинга я ответил уже с большей уверенностью и, в свою очередь, осведомился, известна ли ему причина пожара. Из его лаконичного ответа следовало, что его это не волнует и, по его мнению, не должно беспокоить и меня.

Я отбыл со всей возможной поспешностью, гадая на ходу, чему обязан ощущением жара на спине — огню или чересчур пристальному вниманию инспектора Эбберлайна.

Мучимый жаждой, я поспешно устремился в паб «Сковородка» на углу Брик-лейн и Трол-стрит, где и устроился с пинтой крепкого портера, с грустью наблюдая его коричнево-бежевый водоворот в кружке, прислушиваясь к разговорам, но не участвуя в них.

Я еще пил и гадал, кем она могла быть, эта несчастная женщина, нашедшая смерть в Джордж-Ярд, когда до меня снова донесся его зов, его «Сто-кер, Сто-кер», за которым последовал смех.

Смех совпал по времени с моментом, когда я увидел женщину, выходящую пошатываясь из «Сковородки» на озаренную огнем улицу.

Она была пьяна, и, хотя громко призывала дать ей три пенса на джин,[189]я, может быть, вообще не обратил бы на нее внимания, если бы не ее длинное свободное пальто коричневого цвета, сейчас грязное и мокрое, застегнутое на латунные пуговицы с изображением женщины, едущей верхом на охоту. Мне это показалось символичным, поскольку сама она, в известном смысле, тоже направлялась на охоту.

И снова: «Сто-кер, Сто-кер». Потом повторился смех.

Я завертелся, озираясь по сторонам. Никого. Ничего. Гадая, не на улице ли он, может быть надеясь на это, я последовал за женщиной, держась так близко от нее, что чувствовал запах псины, исходивший от ее мокрого шерстяного пальто. И запах фиалок — уж не знаю, от дыма или от ее духов.

Где-то на улице снова раздался отвратительный звук, для которого слово «смех» казалось совсем неподходящим.

Хотя дождь ослаб, небо продолжали освещать как зарево, так и молнии, и при вспышке одной из них я увидел… не увидел никого. Никого и ничего. Никого, кроме женщины, ковылявшей по Трол-стрит и вскоре исчезнувшей в адской тьме.

К этому времени уже миновала полночь, и ни зов, ни смех не повторялись. Некоторое время я прохаживался, прислушиваясь, и уже стал подумывать о том, что промок насквозь и неплохо бы вернуться домой, что, наверно, и сделал бы, но мне не хотелось возвращаться туда одному. У меня появился некий новый страх, и сейчас мне кажется, будто я что-то предвидел, что-то чувствовал…

Так или иначе, домой я не поехал, а взял кеб и отправился в «Лицеум», вошел со служебного входа и с фонарем проследовал в кабинет. Там я запер за собой дверь, зажег свет и занялся почтой Генри, чтобы он по возвращении не увидел ее сваленной на моем столе. За корреспонденцией я провел три, а то и четыре часа и, лишь когда над Лондоном забрезжил рассвет, отправился домой.

Лучше бы я этого не делал!

Проверив сперва переднее крыльцо и подоконники, я прошел по левой дорожке, чтобы войти через кухонную дверь. Никаких следов по пути я не увидел, но, оказавшись внутри, похолодел, отчетливо сознавая: сейчас его нет, но совсем недавно он здесь побывал.

Но никаких признаков его посещения я найти не мог. Никаких даров смерти. Никакой записки. Так что же: я ошибся?

Я обходил комнату за комнатой, проверяя каждое окно и подоконник, почтовый ящик осмотрел даже дважды. Но по-настоящему страшно мне стало в столовой, куда я заглянул в последнюю очередь. Там к люстре были подвешены два мешка с кровью.

На противоположных концах бронзовых газовых рожков висевшей над обеденным столом люстры, на равном расстоянии от центрального плафона, располагались два тонких, просвечивающих мешка вроде винных бурдюков.

Свет зари позволял увидеть, что содержимое мешков красное, кроваво-красное. Поскольку снизу мешки были проколоты булавкой, кровь из них, просачиваясь, капала на стол и растекалась лужей. Крови в мешках было немало, но вытекала она медленно, лужа еще не достигла краев стола, и я понял, что мешки были подвешены не очень давно, не более часа тому назад. Я принес из буфетной ножницы, чтобы перерезать веревки, которыми были привязаны мешки: распутать тугие узлы дрожащими пальцами я не сумел.

Узлы были завязаны небрежно, но они были двойными и тройными. Когда удалось высвободить первый мешок, второй тут же резко потянул рожок светильника вниз. Один из малых плафонов из зеленого стекла упал и разбился прямо в разлитой крови.

Освободив наконец и второй мешок, я поместил оба в таз, который притащил в столовую. И лишь когда я поднял таз, на меня накатила тошнота и забила дрожь. Руки тряслись так, что я едва донес таз до кухонной раковины, и при этом меня стошнило. Моя рвота соседствовала с колышущимися мешками крови, которые казались только что доставленным… багажом.

Я вспорол мешки мясницким ножом и отвернулся, чтобы не видеть льющейся крови, не чувствовать ее запаха, но когда наконец бросил взгляд на слив посудомоечной раковины, увидел, что в мешках были еще и ошметки плоти, которые мне пришлось выковыривать, чтобы дать крови стечь. Откуда взялись они — не знаю, но среди них были клочья кожи.

Сумев наконец разжечь достаточно сильный огонь, я предал ему мешки и тряпки, с помощью которых убирал кровь. Умывая руки, оттирая их, я увидел на коже, нет, в коже, впившиеся блестки, зеленые осколки разбитого плафона. Я порезался во время уборки. Моя собственная кровь смешалась с той, которая была в мешках. Минута, пять, может быть, и пятнадцать прошло, прежде чем я отвернулся от стока и уставился на огонь. Признаюсь, в тот миг я подумал о том, что хотел бы, чтобы он охватил весь этот дом, истребил его, как шедуэллские доки. Сам не знаю, бежал бы я от этого пожара или лег бы на кровать, чтобы превратить ее в погребальный костер.