было, но жизненный путь этого Уцика я представлял себе очень хорошо. Призвать его не успели – немец пёр быстро, военкоматы не справлялись, особенно когда дело касалось сёл. Сейчас уже не узнать, что побудило этого человека вступить в полицию «Локотского самоуправления», но факт остается фактом. В сорок третьем году он бежал вместе со всеми, но в Лепеле зацепился и остался тут, пока остальные члены РОНА воевали с поляками в Варшаве. Ну а здешняя жизнь была на виду – в графе «место работы» была запись «слесарь ремонтно-механического завода», того самого, на который устроились Тонька-пулеметчица и её муж после переезда из Калининграда. Скорее всего, увидев их, он и подался в бега – заявление о снятии его с учета подал какой-то местный житель, у которого Уцик снимал комнату.

В листке учета Уцика имелась и его фотография – с поправкой на возраст можно было признать в нём лесника из Ромн. Он действительно был немного похож на солдата Ивана Петрова, но именно что «немного» – думаю, если их поставить рядом, никто бы не спутал одного с другим. Но на старых фотографиях было много искажений, так что несовершенство технологий облегчили подмену. Ну а паспорт, в котором так и не появилась отметка о выписке, скорее всего, был сожжен или закопан рядом с телом убитого бойца Красной армии, найти которое я не надеялся.

***

С Андреем мы расстались у здания отдела КГБ, и я отправился побродить по городу, без особой цели, просто прогуляться перед сном, и сам не заметил, как попал на скромный перекресток двух небольших улиц, на который вообще-то собирался, но не сейчас и вообще не сегодня. Этот адрес я узнал в паспортном столе, выяснил, где он находится – и теперь, получается, меня тянуло к нему неотвратимо, как капитана Гаттераса на северный полюс. При этом мне было до жути неохота приближаться к этому месту без выписанного ордера на арест Тоньки и вооруженной группы поддержки.

Дом Гинзбургов я узнал сразу, хотя ни разу его не видел. Одноэтажное деревянное строение с двумя трубами на покатой крыше, хлипкая летняя кухонька недалеко от крыльца и ветхий сарай в самом углу небольшого участка. Всё это огорожено невысоким – первоклашка перепрыгнет – забором. Но рядом с чуть кривоватой калиткой висел приметный знак – небольшой круглый щит с красной звездой. Такие же эмблемы попадались мне в Лепеле несколько раз, и означали, что в доме живет ветеран войны – а Гинзбурги оба носили это звание. Тимуровское движение в СССР начала семидесятых окончательно не заглохло, хотя и поддерживалось лишь энтузиазмом отдельных пионеров и комсомольцев, но здесь, в Белоруссии, таких, наверное, было много. В Сумах я ничего подобного не помнил.

Я остановился на противоположном углу перекрестка и закурил – просто чтобы убить время. Дом – обычный пятистенок, и неяркий желтоватый свет горел сразу в трех окнах спереди и в паре сбоку. Сами окна закрывали простенькие занавески, и через них невозможно было увидеть, что творится внутри. Впрочем, на это я и не рассчитывал – не хватало ещё, чтобы меня застукали за подсматриванием за личной жизнью обычной советской семьи, какой хотели казаться Гинзбурги. И я был уверен, что они там не вынашивают коварные планы по свержению коммунистической партии и прочие противоправные поступки. Насколько я помнил, Антонина с конца войны и до самого ареста никаких преступлений не совершала.

В принципе, мне оставалось сделать всего полшага, чтобы разоблачить Тоньку-пулеметчицу и сдать её с потрохами коллегам из Брянска. Вот только я не очень представлял, в какую сторону нужно шагать. Проще всего, конечно, было взять Андрея и прилюдно арестовать бывшего локотского палача, а потом пусть ребята из Брянска расхлебывают заваренную мною кашу. По моим воспоминаниям, через несколько лет брянское управление КГБ провернет очень серьезную операцию, с фальшивыми вызовами в военкомат и внедрением в местные органы своих сотрудников, чтобы убедиться, что им нужна именно Антонина Гинзбург. Способны ли они сейчас на такой подвиг – вопрос вопросов. Документы у неё наверняка в порядке, все проверки она прошла ещё в войну, и уличить её в преступном прошлом будет непросто.

Ещё меня занимал вопрос – как она жила последние четверть века, помня о тех сотнях людей, для которых последним, что они видели в жизни, были Тонька и её пулемет? Впрочем, я точно знал, что совесть у людей очень гибкая, а память – весьма избирательна. Может, она иногда и просыпалась по ночам с криком и в холодном поту, но её семья была уверена, что это лишь эхо войны – ПТСР существовал всегда, но в те годы его никто не лечил, ветераны справлялись сами, как умели. Кто с помощью водки, а кто... Я припомнил, что среди артистов были те, кто успел серьезно повоевать – Юрий Никулин, например, вообще провел в боях лет шесть, с Финской и до Победы. Возможно, для него кривляние на публике тоже было своего рода сублимацией, способом забыть о тех ужасах, которые он видел во время Великой Отечественной?