Такие книги и впрямь нашлись, и Мария, начав читать еще при свечах, засиделась до того, что уже высокое солнце заглянуло в окна библиотеки и коснулось шершавых, пожелтевших страниц, на которых подробнейшим образом объяснялся весь порядок наследования. Мария даже нашла путь, по коему и она, и Корф могли остаться в живых, несмотря на то, что их распоряжения как бы уже обрекали обоих на смерть. Ведь по русскому праву духовные завещания должны быть составлены в здравом уме и твердой памяти… точно, точно, эту фразу писала Мария в ломбарде под диктовку Вайяна – писала пером, запачканным в крови Мердесака! На этом основании недействительны были завещания безумных, сумасшедших и умалишенных, когда они составлены ими во время помешательства. Значит, по этому пункту завещание Марии вполне действительно. Была другая зацепка: как явствовало из Сенатского указа 1766 года, самоубийство, совершенное не в безумии или беспамятстве, считалось преступлением, и завещание самоубийцы, как и преступника, признавалось недействительным… А впрочем, о чем волноваться? Такая расчетливая и предусмотрительная особа, как Евдокия Головкина, наверняка же обставит гибель своих жертв самым подобающим образом – в виде трагической случайности, так что самоубийство не будет даже заподозрено, а стало быть, оснований признать завещание недействительным не окажется.

Конечно, если Корф все-таки неожиданно, при подозрительных обстоятельствах, погибнет, а в смерти его будет обвинена Мария – например, на основании показаний беспокойного доктора, – а потом предана суду и лишена всех прав состояния, то ее завещание тоже будет признано недействительным, даже если оно и составлялось прежде вынесения приговора.

И вот еще что: «Не могут быть завещателями постриженные в монашество, как отрекшиеся от мира и от собственности». Что ж, дело хорошее! А не присоединиться ли Марии к своей молоденькой подружке Анне-Полине в монастыре Сент-Женевьев? Ой, нет. Придется искать другой выход, какой ни есть; в монастырь она всяко не пойдет, хоть на аркане ее тащи!

Взгляд скользил по строчкам – Мария силилась вникнуть в сложный текст. Русское право ограничивало завещательные распоряжения только родом имущества… что такое род имущества? А, вот пояснение: каждый может распорядиться свободно тем, что сам приобрел, но унаследованное недвижимое имущество, оставшееся после смерти, должно непременно поступить в пользу законных наследников: родовые имения не подлежат завещанию.

Мария вздохнула с облегчением: родовые имения не подлежат завещанию! Не получит чертова Eudoxy ни Любавина, ни малороссийских угодий!.. Но тут же в глаза бросилась другая строка: «Владелец, не имеющий потомства, может предоставить свое родовое имение, не нарушая прав супруга (супруги), одному из своих родственников или родственниц (хотя бы и помимо ближайших) из того же рода, от которого имение досталось завещателю».

Мария невидящими глазами уставилась в стену, пытаясь проникнуть в смысл сего речевого оборота.

«…одному из своих родственников или родственниц из того же рода, от которого имение досталось завещателю».

Из того же рода… Из того же рода…

Так, кажется, что-то проясняется. У нее нет – и, очевидно, не будет! – детей. И прямых, стало быть, наследников. Брат Алешка по закону получить Любавино не может: он не Строилов, он Измайлов! И буде у него родятся дети – то же произойдет. Матушка, отчим – тоже Измайловы. Тетушка Елизавета Михайловна, ее сын Мишка и муж ее князь Павел – эти Рязановы. А из Строиловых кто? Одна лишь Евлалия Никандровна. Она вроде как сестра деда Марии по отцу Валерьяну Строилову. Но и ее начисто лишает наследства завещание в пользу Евдокии Головкиной. И это значит… это значит…

Мария собрала книги в стопу, подошла к полкам и осторожно, аккуратно установила один к одному тяжелые тома, обтянутые коленкором, выровняла черные кожаные корешки с золотым тиснением.

Это значит, что Евдокия Головкина и есть та самая «одна из родственниц (хотя бы и помимо ближайших) из того же рода, от которого имение досталось завещателю». Евдокия – какая-то дальняя строиловская родня, на наследство права не имеющая, но упрямо к нему рвущаяся!

Да, выходит, верна была догадка, повинуясь которой Мария погнала Данилу в Россию. Хотя теперь ясно, что делать сего не следовало. Зачем далеко? Не проще ли тетушку Евлалию Никандровну попросить напрячь память и перебрать по пальцам всю строиловскую родню, с которой никогда не имела никаких дел матушка Марии? Уж наверняка тут-то и отыщется след Евдокии Головкиной.

* * *

Ежегодный весенний бал-маскарад в городской ратуше был событием, не пропустить которое старались самые высокопоставленные особы парижского beau monde[92]. Поговаривали, что там может оказаться сам герцог Орлеанский.

Марии впервые предстояло побывать на маскараде: в прошлые года Корф, очевидно, забывал пригласить туда жену – впрочем, и сам он не ездил на те балы. Нынче же все высшие посольские чины и их супруги были приглашены поименно, об отказе и речи идти не могло!

Корф чувствовал себя вполне сносно и мог присутствовать в ратуше – в конце концов, предполагалось, что самое тяжкое из предстоящего ему там – это менуэт или аллеманда с какой-нибудь прекрасной дамою. Не на дуэли же драться!

О том, что ему может предстоять на самом деле, знали только Мария и Симолин. Мария не могла не сообщить об этом своему заботливому другу, однако она так «бэкала и мэкала», пытаясь утаить источник сведений, что в конце концов Симолин хитро прищурил один глаз и рассмеялся.

– Моя прекрасная баронесса, – ласково проговорил он, целуя Марии руку, – вы забыли, с кем имеете дело. Всю жизнь я получаю тайные сведения… в этом состоит моя работа! Мне ничего не надо объяснять. Если бы я каждый раз допытывался у своих агентов, откуда кто из них что знает, я не продвинулся бы в своей карьере ни на йоту. Мы как пчелы: собираем мед, не больно-то задумываясь о названии цветка. Вы только скажите, что требуется от меня, – и я все исполню.

Мария смотрела на него повлажневшими глазами. Этому немолодому человеку, облеченному немалой властью, доставляла искреннее наслаждение затеянная Марией интрига. Интриги вообще были смыслом жизни Симолина, однако то были серьезные, подчас опасные, чреватые государственными и международными осложнениями хитроумные нагромождения; здесь же он ощущал себя кем-то вроде бога любви Эроса – умудренного опытом, поседевшего, однако по-прежнему шаловливого и готового поддержать всякие безумства, совершаемые во имя любви.

– Ничего, дитя мое, – тихо сказал он, видя слезы в глазах Марии. – Бог даст, вы еще будете счастливы!

– Он дал клятву, – пробормотала Мария, понурясь и силясь не разрыдаться в голос.

– Где клятва, там и преступление ее, – отмахнулся Симолин. – А теперь идите домой и займитесь своим туалетом. И уверяю, душа моя: Димитрий Васильевич без моего пригляду шагу не ступит. Самолично отвезу его в Отель-де-Вилль – самолично и назад привезу, невредимого!

Марии оставалось только надеяться на это…