Единожды подфартив, Евдокии продолжало фартить и далее. Словно по мановению волшебной палочки, сбывалось все, что она задумала; Вайян и Жако подчинялись ей рабски: первый – пытаясь спасти жизнь матери, второй – по врожденной тупости и жестокосердию. Но мать Вайяна скончалась в заточении, и он решился отомстить своей «нанимательнице», сорвать ее замыслы, – потому и предупредил Марию о подготовке похищения Корфа, – однако не желал при этом упустить заработка, оттого и принял участие в похищении.

Марию больно поразила глубокая печаль, прозвучавшая в словах Симолина: «Умерла графиня Строилова!»

Впрочем, проницательный дипломат не дал пожару возмущения разгореться в сердце своей собеседницы и поспешил объясниться:

– Верно, вы, милая Мария Валерьяновна, и знать не знали, что сия дама немалые услуги оказывала российской дипломатии. Связи у нее были преогромнейшие, цепкость мысли необыкновенная. Среди нас, профессионалов, она достижениями своими нешуточно славилась…

Маша встрепенулась. Из глубин памяти выплыло освещенное серым петербургским рассветом злое лицо Корфа, его исполненный горечи голос, и она безотчетно повторила, словно под диктовку:

– «…графиня Строилова, одна из ближайших наперсниц княгини Ламбаль, двойной агент, равно старающийся и для канцелярий Безбородко, и для Монморена…»

Симолин чуть присвистнул:

– Ого! Я всегда догадывался, что вы не так просты, как хотели бы казаться.

Мария слабо улыбнулась:

– Уж и не знаю, принять ли сие за комплимент.

– Безусловно! – с жаром воскликнул Симолин. – И я рад, что можно обойтись без долгих предисловий. Короче говоря – и говоря короче: поскольку отчасти и вы повинны в том, что графиня вышла из нашей игры, прошу вас нынче же вечером заменить ее в деле, требующем крайней секретности.

Мария растерянно моргнула.

– Как это?

Симолин взял ее руки в свои ладони:

– Вы выглядите несколько… э… э… озадаченной.

«Глупой», – поняла Мария.

– Вижу, что без коротенького предисловия все же не обойтись. Нынче я зван на музыкальный вечер к баронессе д’Елдерс на улицу Фавар. На самом деле она никакая не баронесса, а – тысячу раз прошу прощения! – prostitueé internationale[97]. Ее настоящее имя Этта Любина Иоганна Елдерс, по мужу Палм. Прежде ее содержал первый министр, граф Жером Фелипо Морепа, однако пять лет назад он отдал богу душу, а очаровательная Этта ведет прежнюю хлебосольную и любвеобильную жизнь в своем роскошном особняке. Теперь у нее роман с голландским послом, есть кто-то и в австрийском посольстве, с некоторых пор она и под меня клинья подбивает… а что?! – обидчиво воскликнул Симолин, заметив, как весело взлетели брови Марии. – Последнее это дело – смотреть на мужскую красоту: ежели от мужчины не шарахается лошадь, значит, хорош.

Мария украдкой прыснула, потом расхохоталась в голос. Иван Матвеевич напыжился было, да не смог сдержаться – махнул рукой и тоже засмеялся.

– Так вот, она хоть и очень вертопрашна, зато пригожа и любезна. Однако не по моим деньгам! Ей из Лондона постоянно по сорок тысяч фунтов стерлингов присылают при посредничестве некоего Иоганна Мунника, ее бывшего любовника, позднее – английского консула на Сицилии, а ныне – одного из столпов английской разведки. Ибо красавица наша – не просто шлюха, а вдобавок espionne internationale[98], и мне до смерти нужно знать, что содержится в том вышитом индийском ридикюле, который она нынче вечером получит в подарок от голландского посла.

– Еще только получит? Но как вы можете знать… – Мария осеклась.

Симолин пренебрежительно отмахнулся:

– Это все мелочи. Сами знаете, у Димитрия Васильевича кругом есть свои люди: и в голландском посольстве, и в австрийском, и при дворе, и так далее. Конечно, carent quia vate sacro[99], да и о нас тоже, но дело, смею надеяться, все мы делаем немалое. Посему предлагаю к нашему содружеству присоединиться и заглянуть нынче вечером в индийский ридикюль баронессы, извините за выражение, д’Елдерс.

Мария отвернулась к окну. Сердце как заболело при упоминании о муже, так и ныло не переставая. Это уже стало привычным: игла в сердце при воспоминании о Корфе, при звуке его голоса, при встречах с ним, с его отсутствующим взглядом. В том-то и беда, что ничегошеньки она о муже своем не знает – и уж не узнает никогда – ни о нем, ни о делах его!

А впрочем… why not?! – как говорят англичане. Почему бы как раз сегодня и не узнать о его делах подробнее?

Это же просто чудо, какой шанс дают ей жизнь, и насмешливая судьба, и великодушный Иван Матвеевич! Верно, никто из всех этих «своих людей», которые есть у Корфа кругом, из всех этих espions[100], не в силах узнать о содержимом ридикюля. И даже сам барон не может. Могла бы тетушка Евла… тьфу, эта, как ее там… А коли она могла бы, то и Мария сможет. И почти забытое блаженство – ощущение бодрящего холодка меж плеч, небывалого обострения всех чувств, феерического восторга – заиграло, забилось в душе, будоража, опьяняя, словно шампанское. Резко повернувшись к Симолину, который наблюдал за нею чуть исподлобья, старательно скрывая волнение, она выпалила:

– Я согласна! У вас есть какой-то план или мне следует все придумать самой?

Симолин закинул голову, словно его крепко ударили в подбородок, и подошел почти вплотную к Марии, снизу вверх заглядывая в ее блестящие глаза: один был темно-карий, таинственный, другой же горел желто-зеленым огнем.

– Я всегда знал, что лучшее орудие против женщины – другая женщина! – улыбнулся посланник.

– Только одно условие: барон ничего не должен знать о моем участии в этом предприятии!

Симолин растерянно заморгал:

– Но почему?!

– Таково мое непременное условие, – погрозила пальцем Мария.

Симолин помялся, покряхтел – но что ему было делать? Согласился.

* * *

Мария полагала, что придет в дом баронессы д’Елдерс вместе с Иваном Матвеевичем, однако сие оказалось неудобным, ибо не пристало замужней даме являться в обществе холостого одинокого кавалера, будь он даже ее соотечественником и годись по возрасту в дедушки (Симолину было около шестидесяти пяти лет). По его просьбе сопроводить Марию на музыкальный вечер взялась некая графиня д’Армонти («Она мне кое-чем обязана, – загадочно обронил Симолин. – Вернее, братец ее»).

Графиня заехала за Марией в изящном ландо – открытом по случаю жары, и при первом же взгляде на эту изящную брюнетку с точеными чертами Мария поняла, что уже где-то видела ее. Жгучая красота мадам д’Армонти – эти сросшиеся у переносицы брови, яркие губы, щеки, которым не нужны были помада и румяна, этот огненный взор, энергичные движения, выдававшие сильную, пламенную натуру, – явно была знакома Марии. И легкий южный акцент, окрашивающий французскую речь графини, пробуждал какие-то волнующие, тревожные воспоминания. В своем роскошном платье, где причудливо сочетались красный, белый и зеленый цвета, графиня напоминала редкостный цветок, да и имя у нее было столь же изысканное: Гизелла, причем произносила она его не мягко, на французский манер: Жизель, а по-немецки – твердо.