– Завтра не выйдет.

– Почему?

– Не выйдет, – повторил Костенко. – Так или иначе придется проходить обследование в нашей клинике, я человек служивый, профессор. И потом дело у меня сейчас.

– Это бросьте. Оставьте такие ответы драматургам, которые пишут героические пьесы. Вы нужны государству здоровым, слишком накладно платить пенсии больным.

– Профессор, я это дело не могу бросить. Оно выгодное. – Костенко вдруг улыбнулся и понял, что он улыбнулся сейчас нормально, как улыбаются обычно, а не заданно, от страха и ощущения обреченной, беспомощной неловкости. – Мне за него премию дадут, у нас сейчас премии дают большие, месячный оклад получу. И на все про все мне надо пять дней. Позвольте, а? Я управлюсь за пять дней. Ну не больше, чем за семь.

– Хорошо, торговаться не буду, это не штатное расписание выбивать, – сказал Иванов. – Даю вам неделю при условии, что завтра и послезавтра вы проведете у меня утро – надо сделать обследование загодя. Я ведь не убежден, что у вас рак, отнюдь не убежден. Как говорится, фифти-фифти. Но имейте в виду: каждый день сейчас может иметь решающее значение. Каждый. Если наши исследования покажут, что отсрочка невозможна, ляжете завтра же. Начальнику вашего госпиталя я позвоню, он меня знает – мои ученики консультируют у вас онкологию.

– Слава! С-слава!

Костенко обернулся: на скамеечке, под деревом с уже облетевшей листвой, сидел Садчиков.

– Это Садчиков, – удивительно незнакомым Ларику голосом сказал Костенко. – Дед. Дружок мой. Знакомься.

– Влас.

– Ч-что? – не понял Садчиков.

– Я – Влас, это моя фамилия.

– Ах, так. А я С-садчиков. Ну что, Слава? Ч-то у тебя обнаружили эскулапы?

– А леший его знает. Воспаление селезенки. Так что ли, Ларик?

– Почти.

– А я ч-что-то волновался.

– Ну, в общем, правильно делал. Через неделю я, брат, покидаю тебя: кладут в клинику. Да, Ларик, я забыл спросить: на сколько он меня ухайдакает?

– Больше месяца они не держат, Слава. Там весь курс месяц. А если придется удалять пузырь, тогда недели две.

– Не надо п-позволять вырезать из себя н-ничего. В организме нет лишних д-деталей.

– Пошли посидим куда-нибудь, мужики? – предложил Костенко. – У меня есть в загашнике десятка.

– Если т-ты решил «посидеть», значит, н-ничего серьезного, – сказал Садчиков, – а если н-ничего серьезного, тогда я двину домой.

Когда он ушел, Костенко сказал Ларику:

– Стареет дед. Теперь его можно обмануть.

– Так ты его ведь не обманывал, ты ему правду сказал.

– А что, по-твоему, лживой правды не бывает? Пошли в пельменную, Ларик, а? Мы студентами всегда в пельменную ходили.

– Пошли. И не кисни, брат… Я знаю, как Иванов говорит с теми, кому по-настоящему плохо.

– Ларик, милый, не надо… Моя проклятая профессия научила меня кое-чему – я точно отличаю ложь от правды, и я еще пока не так постарел, как Садчиков. Ты мне лучше посоветуй, говорить Маше или нет?

– Не стоит.

– Но она же увидит вывеску: «Институт онкологии»…

– Не увидит. Скажешь, что у тебя только один день для посещений, а я буду переводить тебя в этот день в терапевтическое отделение, там главный – мой дружок… Слушай, а может, нам не ходить в пельменную, брат?

– Нет. Пойдем в пельменную. У меня есть в загашнике десятка, и потом снова хочется почувствовать себя студентом.

Первый раз его привел сюда Левон, который уже успел по обыкновению перезнакомиться с поварами, официантками, с бухгалтером и заведующим. Когда он входил, все кидались к нему: «Здравствуй, Левушка! Спой, Левушка! Новый анекдот, Левушка!» И он пел новую песню – они здорово умели это делать с Митей Степановым на два голоса; рассказывал анекдот; чинил гардеробщице Екатерине Савельевне будильник; проводил воспитательные беседы с пятнадцатилетним сыном поварихи Эльвиры (ее сын сейчас защитил кандидатскую в «тонкой химической технологии»); выступал свидетелем в суде, когда муж буфетчицы Анны Павловны убежал от алиментов в Якутию. Он был в пельменной своим человеком, и ему разрешали самому делать особые пельмешки для друзей; когда кончалась стипендия, Левону верили в долг, и он приводил с собой Митю Степанова с Костенко и, подперев лицо кулаками, улыбчиво наблюдал, как друзья уплетали суп харчо.

Как-то раз по прошествии нескольких лет Степанов пригласил их сюда: у него вышла первая книга, и он решил отметить это не в ресторане и не в писательском клубе, а именно в их пельменной – маленькой, тихой и до щемящей боли в сердце родной – чем дальше уходит молодость, тем больше людей тянет к тем местам, где она проходила.

Они собрались здесь в семь часов; Степанов ждал их неподалеку.

– Устроим пир, Левон, – сказал тогда Степанов. – Коньяк у меня в портфеле, а пельмени ты сделаешь по люксовому классу.

– Пельмени будут «экстра-примочка, ультра-потрясочка», – сказал Левон и открыл свой портфель. – Видите, животные, я купил на рынке не только сметану и сало, но и сунели, киндзу и аджику…

– А будильник-то зачем? – удивился Костенко. – Или ты регламентируешь свое киновремя даже на вечеринке?

– Чудак, это для гардеробщицы, для тети Кати… Эльвире я тащу польскую губную помаду, Анне Павловне сеточку волоку, это, говорят, дефицит – сеточка для волос.

Костенко и Степанов тогда переглянулись и тут же опустили глаза – стало неловко за себя и гордо за Левона.

Они вошли в пельменную. Вместо тети Кати сидел старик, Эльвира уехала в Геленджик, а Анна Павловна умерла…

– Ладно, – сказал Левон. – Будильник я подарю старику, пусть слушает, как тикает… Ничего… Только давайте все-таки иногда будем сюда приходить, а? Если очень хорошо или очень плохо, ладно?

Из пельменной Ларик позвонил Степанову. Тот приехал через полчаса.

– Ты что, полковник? – сказал он, стараясь бодро улыбаться. – С ума сошел? За модой погнался?

– Что будешь пить?

– Я за рулем.

– Оставь машину. Пройдемся пешком. Что касается моды, то это Ларик паникует. Я в свой нюх верю. Рака нет. Нет у меня рака, понимаешь? Нет… И давайте поставим точку на этом вопросе. Меня ведь успокаивать не надо. Будь здоров, писатель!

– Будь здоров, сыщик! Будь здоров, лекарь!

Пельмени давно остыли, склизкое серое тесто расползлось, и стала видна начинка – крохотные катышки мяса.

Костенко усмехнулся:

– С каждой порции повар имеет копеек пять чистой прибыли.

– А что ж ты смеешься, полковник? – спросил Степанов. – Пойди на кухню и арестуй его за воровство.