Лизанька понимала, что архаровцы не захотят тащить ее с собой в погоню. Но сдаваться она не собиралась. А сударыне бабуленьке можно и письмецо отправить – мол, жива, здорова, благополучна, безопасна.

Она увидела несчастное Сашино лицо и поняла: Тимофей распорядился и его судьбой, и ее судьбой, Тимофей постановил, что будет разлука. Но Лизаньке была безразлична судьба голштинцев, и те загадочные злодеяния, которые они затевали, тоже мало беспокоили девушку. Главное событие в мире, вокруг которого вращаются Земля и планеты (кое-что из небесной механики она все же запомнила), было объяснение с Сашей! Но вот как приступиться – она не знала.

Материнские подруги рассуждали о мушках, которыми можно было пригласить кавалера к опасному разговору. Этот язык в свете знали и дамы, и кавалеры. Хочешь намекнуть, что не откажешься от галантного приключения – лепишь мушку на щеке, хочешь прямо сказать, что влюблена, тогда – у глаза, требуешь ласки – на груди, как можно ниже. А то еще можно посадить мушку меж бровей, что означает любовное соединение. Лизанька сообразила бы, из чего изготовить мушки, да только понимала: вряд ли знаток земных слоев унижался до изучения этих крошечных кружочков из черного бархата.

Жених стоял перед Лизанькой и молчал. И она не могла начинать первая.

– Ну? Присылать приглашение на веленевой бумажке? – крикнул Тимофей. Сам он эту бумагу, появившуюся недавно в самых богатых домах, в глаза не видывал, знал лишь, что очень дорогая.

– Отъезжаем, сударыня, – добавил благовоспитанный Степан.

И все смешалось в Сашиной голове.

Страх потерять Лизаньку оказался сильнее рассудка. Саша сделал два шага и схватил девушку в охапку самым простонародным манером. Он разве что на гуляньях в Марьиной роще такое видел, когда на Семик там собирается и шляется туча народа, пьяные молодцы пристают к подвыпившим девкам.

Лизанька же поняла, что Саша все делает правильно. Мужчина должен набрасываться на женщину – об этом все материнские подруги мечтали. Но что он должен делать потом – Лизанька не знала. Видимо, поцеловать?

Саша чмокнул ее в висок, и девушка поняла: вот сейчас она так счастлива, как ранее не случалось. О поцелуе в губы она даже не мечтала. И, поскольку глаза ее сами собой закрылись, она не видела, как на ошалевшую от чувств парочку таращатся потерявшие дар речи архаровцы.

– Ай да Коробов… – прошептал Скес. – Какую маруху взял…

– Ведь и впрямь повенчаются, – добавил Степан. – Эй, сударыня, сударь! Хотите одни тут остаться?

– Кажись, я знаю, что нужно делать, – сказал Тимофей…

Тот день у Архарова выдался непростым – как, впрочем, и большинство дней. Буквально в двух шагах от Лубянки, на Мясницкой, во дворе купеческого дома, на крыше сарая обнаружили мертвое тело. Тело оказалось мужским, но кое-как затянутым в дамскую робу. Можно было бы предположить, что любовник удирал от рогоносного мужа через заборы, нацепив впопыхах то, что подвернулось под руку. Но любовник этот был плотным мужчиной лет этак пятидесяти. Архаров, когда ему доложили, загорелся любопытством и сам пошел смотреть место происшествия. Он и выяснил, что робу натянули на мужчину, который к тому времени уже часа два как скончался. И нож, торчащий меж лопаток, воткнули, чтобы показать – именно этот удар сгубил горемыку. Но для чего было укладывать тело на крышу сарая? Покойника отвезли на съезжую, послали за квартальными надзирателями – авось опознают. И уже вечером стало известно: человек этот – Никифор Петров, крепостной музыкант из рогового оркестра обер-егермейстера Нарышкина, «нижнее ре». От такого известия дело не прояснилось, а еще более запуталось.

Архаров поехал домой ужинать, взял с собой Устина Петрова для чтения писем, но после трапезы оказался не в состоянии слушать: его мыслями завладел покойный музыкант. Сам по себе он ни для кого ценности не представлял, наследства оставил – крест да пуговицу, и оставалось предположить – стал свидетелем какого-то непотребства.

– Ступай домой, – сказал Архаров Устину. Тот обрадовался – дома ждала молодая жена, шестнадцатилетняя красавица, которая с него пылинки сдувала.

– Впрочем, нет, стой… – Архаров прислушался к себе. Некий внутренний голос бессловесно сообщил, что отпускать Устина не нужно.

– Стою, ваша милость, – печально ответил Устин.

– Ступай в людскую, вели, чтобы тебя покормили.

Конечно, оставлять Устина большой нужды не было, в архаровском особняке жил на покое старичок Меркурий Иванович, он тоже мог писать под диктовку. Но слово сказано.

Оставшись один, Архаров уселся поудобнее, широко расставив ноги и выложив на колени свои знаменитые кулаки. Мысли раздвоились. Одна шла по следу музыканта и строила план завтрашнего розыска; другая копошилась в дамской робе, ища зацепки – это была дорогая одежда, и следовало призвать на помощь кого-то из дам-осведомительниц, они у Архарова имелись и служили в богатых семействах гувернантками и учительницами. Третья мысль унеслась к Тимофею, который неведомо где выслеживает голштинских заговорщиков.

Если бы Архаров приказал их перестрелять – Тимофей бы и не поморщился, поскольку в прошлом был лихим налетчиком на Муромской дороге. Но следовало понять, где корни интриги. Либо мудрит граф Орлов, что на него мало похоже. Либо у графа есть тайный враг, что уже ближе к истине. Либо за широкую спину графа прячется некто, тайно покровительствующий голштинцам. Есть ли четвертое «либо»? Его-то и искал обер-полицмейстер… Искал и не знал, сколько у него времени на умственные упражнения.

И одновременно он мысленно показывал платье хорошенькой актерке Танюше Тыриной. Актерка была одна из осведомительниц и вдобавок великая щеголиха. Она много чего могла поведать про снятое с покойника платье.

Чтобы мысли текли спокойно и все в них вытекало одно из другого, Архаров взялся раскладывать пасьянс. Карточные фигуры частенько давали подсказку в запутанном деле. Легшие рядышком четыре валета словно бы шепнули: большая лодка, на которой обер-егермейстер возил свой оркестр по Неве и по Мойке, иногда сам отправлялся на катере погулять по Крестовскому острову, а оркестр плыл за ним и услаждал музыкой окрестных обывателей. Четыре валета в ряд были музыканты, каждый из коих выдувал свою ноту. Но не все они были в годах, как Никифор Петров, кое-кто был молод… нет ли среди них сына или племянника покойного музыканта?.. В дело вполне могла замешаться пиковая или трефовая дама, что тайно завела молодого красавчика-любовника, мало беспокоясь о его крепостном состоянии…

Пасьянс сошелся.

Потом Архаров посмотрел на стоячие часы и кликнул лакея Никодимку. Время было укладываться спать, но сперва он решил попить чаю, хоть с баранками, хоть с ломтем хлеба, если не окажется его любимых сладких сухарей. Никодимка, услышав приказ, воскликнул:

– Да Николаи Петровичи, да я мигом!

– Не вздумай тащить сюда самовар! – крикнул вслед Архаров. С Никодимки в порыве услужливости сталось бы, Архаров же хотел всего-навсего кружку горячего чая.