– Еще две-три недели – и мы, за здорово живешь, погубим весь флот! – не находил себе места командующий.

В середине октября, плюнув на Петербург, Чичагов самовольно прерывал кампанию и вернул флот в Ревель на ремонт. В столице холодно промолчали. Ревельский порт не мог принять так много кораблей, а потому Чичагов оставил там всего десяток линейных вымпелов, а остальные двадцать два отправил в Кронштадт, где их могли за зиму подготовить к будущей кампании. Сам он остался в Ревеле, а в Кронштадте старшим флагманом определил Круза.

В Финском заливе к концу кампании вообще творилось черт знает что. Флотом пытались командовать все сразу и по отдельности: Императрица, вице-президент коллегии граф Чернышев, вице-канцлер Безбородко и даже посол в Англии граф Воронцов. Каждый слал свои собственные указания, которые зачастую противоречили друг другу. В результате этой вакханалии никто никому не подчинялся. Чичагов с основным флотом плавал сам по себе. Круз со вспомогательной эскадрой сам по себе сторожил устье Финского залива, а державший пост у Борезунда Тревенин, слал письма только вице-канцлеру и никому более. Все понимали пагубность происходящего, но поделать ничего не могли.

Чичагов грустил:

– Эх, нету здесь Потемкина. Светлейший бы быстро порядок навел и все под одну длань взял – и флот, и армию!

Но второго Потемкина в России, увы, не было.

В сентябре противостоянию двух корабельных флотов был дописан еще небольшой эпилог. Так как у Поркалауда нам долго и успешно удавалось отражать все нападения и не давать шведам снабжать армию, это побудило Густава отправить в Карлскруну особое секретное распоряжение. Как только наш Балтийский флот прервал блокаду шведской базы и удалился в Кронштадт и Ревель, из Карлскруны вышел полковник Фуст с тремя линейными кораблями, тремя фрегатами и несколькими транспортами. Густав безумно желал сам поставить последнюю точку в этой кампании.

Четвертого сентября он прибыл к Гангуту, где собрал сведения, а через два дня увидел наши силы у Поркалауда. Корабли Фуста были окрашены в цвета русских кораблей и снабжены нашими флагами и вымпелами. С точки зрения рыцарского ведения войны это было весьма подло. Но «король-рыцарь» не чурался ничем. Ему ли, начавшему войну с дешевого маскарада, не продолжать и дальше в том же духе. Однвоременно на юге шведами было усмотрено значительное число судов, державших курс на Ревель.

Ну, ладно, на войне так на войне! Казалось бы, если спектакль уже начат, так надо его и продолжить. Но боевой пыл шведов исчез быстро. Усмотрев нашу эскадру, шведская тут же повернула вспять, так и не сделав ни одного выстрела.

Историк пишет: «Не было даже сделано попытки остаться где-нибудь поблизости и предпринять впоследствии атаку, которая, наверно бы, удалась и значительно облегчила бы положение армии. Хотя приказ короля и нельзя не признать странным, а самое предприятие чрезвычайно рискованным, тем не менее отказ от этого предприятия у самой цели, несомненно, свидетельствует о недостаточной энергии его руководителя».

Король Густав так боялся нападения нашего флота на Стокгольм, что велел вооружить десять тысяч мещан ружьями и саблями, помимо этого произвел дополнительный набор рекрут и поднял на ноги милицию. Во второй половине октября шведский линейный флот оставил Карскруну и осторожно вышел в южную часть моря, где некоторое время бесцельно крейсеровал. На большее в этом году шведы были уже неспособны.

В первых числах мая генерал Мусин-Пушкин известил из Финляндии, что шведский гребной флот уже появился у финских берегов. Генерал просил поторопить с выходом и наших.

– Не будет галер, не буду и наступать! – велел передать он на словах.

В Петербурге засуетились. Гребные суда принялись доукомплектовывать солдатами армейских полков, а когда тех не хватило, то взялись за гвардейцев. Почти в полном составе на галеры погрузился лейб-гвардии Семеновский полк. Семеновцы шли на посадку с полковой песней, свистом и прибаутками. Впереди батальонных колонн плясуны. Пполковые песенники затягивали:

Затем сразу несколько тысяч человек в едином порыве подхватывали:

Женщины бросали под ноги проходящим цветы. Жены плакали, детишки махали ручками. Все было торжественно и возвышенно.

Куда менее помпезно грузили ночью на гребные суда другое пополнение – полторы сотни отъявленных каторжан.

– Ежели кто покажет геройство, тому срок уполовиним, а кто первый из первых будет, с того и вовсе кандалы скинем! – объявили им перед отправкой.

– Тады дайте нам кистени да ножики, чтоб привычней из супротивников душу вышибать! – гоготали довольные арестанты. – Да жратвы не жалейте, да водки сладенькой, чтобы веселей на смерть итить!

– Будут вам и ножики, будет и жратва с водкой, лишь бы дрались с лихостью! – отвечали им.

– Уж как резать начнем, так только потроха по волнам поплывут! – веселился люд каторжный.

Командиры судов гребных, принимая такое пополнение, грустили:

– Куда нам этих душегубцев в вояки, когда их самих держать под караулом надо!

Вид новобранцев был и вправду устрашающ. В рубищах, с рваными ноздрями и клеймами на лбу, у кого «вор», а у кого и вовсе «кат» выжжено.

– Не боись! – орали каторжники, щеря беззубые рты. – Нам бы только до шведа добраться, так мы уж погуляем вволюшку!

Команды галер теперь выглядели весьма живописно: тут на палубе лощеные гвардейцы вперемежку с каторжанами пьют предобеденную чарку. В отдалении творят дневной намаз пленные турки, а еще далее собравшиеся в кружок крестьяне-водоходцы жуют домашние яйца, на жизнь друг дружке жалуясь.

Когда ж 17 мая закачались на волнах расколотые льдины, сразу же начался массовый спуск судов на воду. А через какой-то день уже полностью вооруженный и снаряженный авангард флотилии под началом мальтийского рыцаря графа Литты двинулся к устью Невы.

Командующий войсками в Финляндии Мусин-Пушкин между тем все настойчивее шантажировал императрицу скорейшим прибытием флотилии, грозя отступлением. Угрозы Мусина-Пушкина сильно действовала на Екатерину. Нервничая, она, в свою очередь, заваливала вице-президента Адмиралтейств-коллегии Чернышева множеством записок, требуя ускорить поход галер к финским берегам. Досталось графу Ивану Григорьевичу и за Нассау-Зигена, который кляузничал непрерывно. Екатерина по этому поводу писала: «Почему принцу пропозицию делаете? Все, что по росписи назначено, выдать. Зигену от меня рескрипт и команда не для бобов дадены! Я сожалею!»

Чернышев скрипел от злости зубами и подгонял вице-адмирала Пущина, начальника кронштадтского. Пущин переминаясь на толстых отекших ногах, оправдывался, причитая: