Топаю вперед и демонстративно останавливаюсь сразу за порогом кухни. Кеннет закрывает за нами дверь – все равно всем слышно будет, наверное, но плевать. Мне-то скрывать нечего.

Юноша оборачивается ко мне.

– Совершил убийство дядя Фрэнк или кто другой – до сих пор доподлинно неизвестно. У тебя же нет прямых доказательств. – Кеннет скрещивает руки на груди. – Извини, но это правда.

– Ты издеваешься? Дух твоего отца с него не слезает. Он, бл… швырнул стеклянную миску прямо мне в голову. Потом погнался за мной, и я чуть не погибла.

– Он – мой дядя. Ближайший друг отчима, – отвечает Кеннет. – Всегда заботился обо мне, никогда даже словом не обидел. Давил на папу, чтобы и тот относился ко мне лучше. Он хороший человек.

От искренней боли у парня даже срывается голос. Если Фрэнк сядет, он потеряет сразу и дядьку, и отца, по сути дела. И это помимо родного отца.

Но сейчас у меня нет времени на Кеннетовы переживания – на карту поставлена жизнь моего брата, да и всех остальных членов семьи, если честно.

– Ты знал! – киплю негодованием. – Знал все это время, что он замешан в гибели Джима. Я подозревала: ты темнишь, но даже представить не могла, что скрываешь такое!

– Ничего я не знал, естественно! Вообще-то это моего папашу убили! – взвивается парень, от злости краснея еще сильнее.

– Все равно ты утаивал нечто важное. Улики против Фрэнка. Наверняка!

Кеннет закусывает губу.

– Уходя тем утром, я видел, как его фургон въезжает на стройплощадку. Но у меня не было ни единого повода думать, что отца прикончил он! А потом еще отчим велел не лезть в это дело. Вышло так: я не говорю, что видел Фрэнка, а он – что видел меня.

– И тебе даже на секунду в голову не пришло, что так нечестно? Что это неправильно – замалчивать факты в деле о смерти собственного отца.

Он упирает взор в пол, гнев уступает в нем место стыду.

– Если б ты вел себя честно, Фрэнка как минимум проверили бы. И это могло изменить все! Он сидел бы сейчас за решеткой, а не Джесс! У меня не появилось бы шрамов на лбу. Моя тетка – я в сердцах тычу пальцем в сторону ее спальни, – не лежала бы там с сотрясением мозга!

– Мне жаль, – шепчет Кеннет.

– Хорош терзать его, Шейди, – кричит с кухни Роуз. Так и знала: там все слышно. – Он недавно папашу потерял. А тут еще отчим – урод. Нелегкая жизнь. – Очевидно, ее покровительственный инстинкт распространяется не только на Седара с Сарой.

– Урод, это точно. – Кеннет наконец набирается храбрости посмотреть мне в лицо. – И я много лет с этим мучаюсь. Знаешь, когда ты сказала, что собираешься вызвать духа, я так перепугался… что папаша скажет обо мне? О том, как я позволяю отчиму помыкать собой. О моей трусости, короче.

– Нет, ты не трус. – Весь мой гнев как-то разом иссякает. К тому же что толку яриться на Кеннета? И вообще, я ведь сама в свое время практически обвинила его в убийстве отца – тоже хороша. – Всё… забыли, проехали.

По его лицу разливается облегчение, и парень надвигается на меня с явной целью заключить в такие же медвежьи объятия, как Седара на похоронах. Глупо было предполагать, будто этот увалень-добряк способен проломить человеку череп молотком. Он даже обиду держать не может дольше получаса.

– Ребро сломано, – успеваю заметить, прежде чем оказываюсь стиснута его огромными лапищами. Благодаря такому предупреждению захват оказывается менее стальным.

На кухне аудитория уже встречает нас вопросительными взглядами.

– Все выяснили, помирились, – говорю.

Роуз выражает одобрение поднятым вверх кулаком, Седар улыбается, явно обрадованный тем, что его девушка и лучший друг больше не в контрах.

Я снова оглядываю собравшихся.

– Ребят, а вы, собственно, в курсе, зачем мы тут собрались?

– На очередной сеанс материализации духов, – с энтузиазмом отзывается Кеннет, усаживается на прежнее место и забрасывает в рот очередную порцию «Чириоз»[82] так беззаботно, словно между нами не произошла только что напряженная сцена как из мыльной оперы и не приближается другая – как из фильма ужасов.

Я обхватываю плечи руками.

– Все отдают себе отчет в том, как это опасно, да? Никакой ложной солидарности. Никто не должен чувствовать себя связанным… думать, будто обязан присутствовать.

– Я похожа на человека, который для тебя в лепешку расшибется против своего желания?

– Ради бога, Шейди. Мы все хотим тебе помочь, потому что друзья любят помогать друг другу. – Сара не забывает покоситься на Роуз. – Так что успокойся и давай начнем.

Орландо наклоняется, некоторое время роется под стулом, выкладывает на стол небольшой рюкзак, достает оттуда морскую соль и пучок шалфея.

– Я, конечно, не сказал абуэле, что мы тут затеваем, а то б она с меня шкуру спустила. Но расспросил так, невзначай, осторожно насчет привидений – и если ей верить, данные предметы широко используются для защиты от потусторонних сил. Может, и на Черного Человека подействует? – Он сконфуженно улыбается мне.

Опускаюсь на соседний стул, кладу голову ему на плечо и благодарно обвиваю руками предплечье.

– Спасибо. – Это все, что я могу выдавить из себя. Боже, ради меня этот парень готов даже ввязаться в ненавистные ему сверхъестественные «дрязги» – дорогого стоит!

Он, в свою очередь, прижимается виском к моей макушке, и я впервые ощущаю надежду: может, как-то мы и выпутаемся из всей этой истории невредимыми?

После завтрака дружно бредем по лестнице наверх, в мою спальню. Сара опять усаживается в кресло-качалку, сразу напоминая мне о том первом и последнем настоящем свидании. Как я хотела ее тогда! Прошло всего-то несколько недель, а кажется – годы. Желание еще не улетучилось, но отношения с Седаром приглушили его до легкого фантома тупой боли, не более. К тому же, как ни горько мне это признать, Орландо, пожалуй, прав: у нас с Сарой все равно ничего бы не вышло…

…Там боль тупая, а тоска по папиной скрипке, по смычку на струнах, по звукам ее волшебной музыки – уже очень острая, невыносимая. Она, эта скрипка, – уже часть меня, несмотря на весь ущерб, который она способна причинить и уже причинила мне.

Извлекаю инструмент из футляра – все косятся на него с опаской. Орландо вздыхает и насыпает вокруг нашей маленькой компании магический круг из соли. Затем поджигает шалфей и размахивает им, как трещоткой. По всей комнате сразу разносится едкий запах. Меня лучший друг «окропляет» особо тщательно, и я замечаю на запястье гагатовый[83] браслет, подаренный ему еще в детстве бабушкой. Орландо всегда держал его на тумбочке у кровати, а теперь надел. Угольно-черные камни красиво отражают естественное освещение, это его обереги.