Мама соглашается оставить Седара на ночь – если, конечно, уложить его здесь, на тахте, а я клятвенно пообещаю до утра не выходить из спальни. Конечно, возражать не приходится: ведь уверенность в том, что он там, внизу, «живой преградой» пролегает между входной дверью с одной стороны и всеми моими родными, любимыми – с другой, – условие моего спокойного сна.

Увы, уверенность эта оказалась призрачной. Ночью весь дом от крыши до подвала внезапно прорезает отчаянный вопль. До меня сразу доходит: безопасности нам не обеспечит сейчас даже тысяча Седаров.

Врываюсь в комнату, где спят мама с сестренкой, и включаю свет. Хани сидит на кровати, выпрямившись – точно как в тот раз, когда налетели осы. Крохотная грудка вздымается часто-часто. Лихорадочно осматриваю помещение, затем саму малышку с головы до ног – нигде никаких кусачих насекомых.

Глаза мамы открыты, пристальный взгляд устремлен прямо перед собой, но она лежит не шелохнувшись, будто оцепенела.

– Мама, – зову я, – мама!

Трясу ее за плечи, и тут только она резко подскакивает, хватая ртом воздух, словно из-под воды вынырнула, и в панике шарит глазами по спальне. Наконец замечает меня.

– Что случилось? Почему ты здесь? – Мама прижимает ладонь к грудной клетке.

– Хани кричала.

Мама сразу переносит все внимание на кроху.

– Но ничего. Это она во сне.

– Шейди, отведи ее вниз и налей… соку там, я не знаю… – немного помолчав, просит мама. – Я тоже через минуту спущусь.

Голос у нее какой-то странный. Отстраненный.

– А что такое? Тебе тоже… что-то приснилось? – Волосы у меня на затылке начинают шевелиться.

– Ничего… Ступай вниз. Прошу тебя.

Хани обвивает меня ручками за шею и зарывает нос куда-то за ухо. Уношу ее из комнаты, но на пороге оборачиваюсь. Мама подтянула колени к груди, обхватила их руками и раскачивается, раскачивается…

Меня пробирает холодом. Но надо перво-наперво заняться Хани. С верхней ступени лестницы вижу: Седар уже поджидает внизу, щурясь во тьму.

– У вас там все нормально?

Наверное, тоже испугался – вон как вцепился руками в перила.

– Кошмар привиделся. – Хочу пройти мимо, он останавливает и целует в щеку – сначала меня, потом Хани.

– Мне тоже не спится, – замечает он.

– Из-за привидений или из-за Фрэнка?

– Да из-за всех скопом, – застенчиво улыбается Седар.

Вскоре на кухне к нам присоединяются тетя Ина и мама.

– Что тебе приснилось, солнышко? – спрашиваю. Сердце мое бешено стучит. – Опять осы?

Хани трет глазки и кивает.

– Они напали на девочку. Там, сверху. – Она тычет пальчиком в потолок.

Мама вздрагивает, перехватывает у меня Хани и прижимает к себе крепко-крепко. Неужели опять та самая «девочка» – из моих детских видений, девочка, живущая на потолке? От этой мысли мне тоже становится не по себе.

Тетя Ина поднимает на нас широко раскрытые голубые глаза.

– Я же сказала, Брэнди: не подавай к чаю печений… – Разум ее блуждает где-то далеко, за пределами нашего мира, и она вдруг тихонько запевает печальную песню – ту самую, что играла скрипка, когда я ныряла в озеро. Папину песню. От нее он мрачнел, «темнел» намного сильнее, чем даже от «Двух сестер». Меня начинает потряхивать.

– Вот потому я вас с Джессом отсюда и забрала. Детям в таком доме не место, – молвит мама и добавляет, красноречиво глядя на тетку, которая смотрит на нее в ответ, сложив руки на столе, и мурлычет себе под нос мелодию: – Как, впрочем, и взрослым…

Потом мамино лицо вдруг бледнеет от страха.

– Что? Что такое?

Она трясет головой.

– Ничего. Пойду уложу Хани в постель, но утром мы уезжаем. Еще одной ночевки здесь я не вынесу, – и уносит малышку на руках прочь.

Седар тоже встает и «уползает» обратно на свою тахту – наверное, чтобы не совать нос в семейные дела.

Я же взмываю вслед за мамой – ужасная мысль, озарившая меня, переливается в вопрос:

– Послушай, здесь есть чердак?

– Его запечатали. И на то были веские причины. – На среднем пролете лестницы она останавливается, смотрит прямо перед собой и как будто прислушивается. Кладу руку ей на плечо – ее прямо-таки передергивает. – Поехали-ка домой прямо сейчас. Не хочу тут больше оставаться ни минуты. Этот дом для живых не годится.

– Я не оставлю тетю Ину здесь одну, – возражаю горячо. – Так нельзя. И вообще, нам нужно держаться всем вместе. Если нагрянет Фрэнк…

Мама резко оборачивается ко мне.

– Ты что, не видишь? Фрэнк для нас сейчас – наименьшая угроза!

В ее глазах – мольба.

– Да нет же, все это как-то взаимосвязано, одно без другого не существует! – Нити, за последние несколько недель свившиеся внутри моей головы в извилистый клубок, начинают потихоньку распутываться: Фрэнк, потом эта неизвестная мне загадочная Брэнди, и Джесс, и папа – все звенья одой цепи.

– Ради бога, Шейди, хватит окунаться в распроклятое прошлое, вынырни уже из него! Что было, то прошло. А нам жить здесь и сейчас. Потому что мы – не мертвые. – Она бережно опускает Хани на кровать.

– Если ты так о живых печешься, то почему не бьешься за Джесса?! Позвони в полицию, расскажи им о Фрэнке!

– Сегодня остаемся, но завтра уезжаем. Ину, если захочет, возьмем с собой. – Она забирается в постель и плотно натягивает одеяло.

– Тебе ведь снилось то же самое, что и Хани, правда? Скажи, кто такая Брэнди?!

Мама отворачивается носом к стене.

– Иди спать, Шейди.

– Ты видела девочку на потолке? – не унимаюсь я, но она уже не отвечает.

– Шейди, Дубравушка, ложись здесь! – Хани вцепляется ручкой в резинку моей пижамы – Останься со мной. Мне страшно!

– Тсс, солнышко, не бойся, все хорошо, – бормочу нараспев, тихонько заползаю в общую постель и прижимаю малышку к груди – детка доверчиво сворачивается там калачиком. Но теперь уже я и сама насквозь пропитана ужасом.

Проходит несколько минут. Хани уже посапывает ровно. Даже мама забывается сном. А я лежу и лежу, уставившись в потолок. Прислушиваюсь к потрескиванию и шорохам старинного здания.

Ночью потусторонние силы всегда проявляют себя здесь особенно явно. Расходятся не на шутку – топот по половицам, двери хлопают от леденящих душу стонов, по коридорам плывут диковинные запахи, не поддающиеся опознанию… Удивительно, но в раннем детстве все это меня скорее успокаивало: родные, домашние привидения присматривают за мной, охраняют, готовы защитить… А вот сегодня они как-то притихли, не подают голосов – лишь сам дом живет своей жизнью, скрипят и стенают рассохшиеся ветхие бревна… Неужто меня – новой меня – духи стали так опасаться, что не шелохнутся, не вздохнут?..