Мне запрягли высокого гнедого жеребца, как мне показалось, по его экстерьеру, не очень хороших кровей, но довольно резвого, Для знакомства я угостил его куском хлеба с солью, потрепал по холке и, неожиданно для себя, легко вскочил в седло. Не знаю, чьим телом я теперь пользовался и какова механика переселения душ и тел, но то, что я удивительно гармонично вписался в седло, почувствовал сразу.

Мне уже несколько раз пришлось испытать это удивительное ощущение. Я уже упоминал, что был поражен своей гибкостью и ловкостью, когда за мной гонялся покойный Микулушка. Теперь я сидел на лошади и чувствовал себя в седле комфортно и приятно. Конь прядал ушами, пританцовывал от нетерпения и беспрекословно слушался каждого движения повода.

Антон Иванович сел в седло куда менее легко, чем я. Мой взгляд тут же зафиксировал все допущенные им при этом ошибки. Ей Богу, о чем, о чем, а о верховой езде я не имею никакого представления. Весь мой теоретический опыт начинался и заканчивался на американских вестернах и цирковой джигитовке.

Анна Семеновна с заметным нетерпением ожидала, когда мы, наконец, уедем, чтобы заняться хозяйственными делами. Я не стал испытывать ее терпения. Мы сердечно попрощались, Антон Иванович расцеловал жену, и мы с ним выехали из усадьбы.

Время было полуденное. По небу восточный ветер гнал кучевые облака. Лето прошло, и с каждым днем делалось все прохладней. Полевые работы закончились, и в деревне было людно.

Мы, не торопясь, ехали по единственной сельской улице. Крестьяне нам кланялись, мы отвечали, и только выехав за околицу, пустили лошадей крупной рысью. Антон Иванович был в штатском и выглядел типичным помещиком.

Я выбрал неопределенный прикид и мог, при желании, выдать себя за кого угодно.

— Давай-ка наперегонки? — крикнул мне лейб-егерь.

— Давай, — откликнулся я и пришпорил гнедого.

Конь с места взял в карьер, и я вырвался вперед. Меня тут же захватила верховая езда. К сожалению, оказалось, что моему полукровному скакуну при настоящей скачке не хватает дыхания. У предка конь был легче на ногу, и он вырвался вперед.

Проскакав верст пять, Антон Иванович остановился и крикнул, что дальше не поедет. Мы с ним спешились и попрощались, предок смахнул слезу, и мы даже расцеловались, хотя я намеревался обернуться через несколько дней, и нам можно было обойтись без столь трогательного расставания.

Дальше я поехал один. Верхом путь показался значительно короче, чем в экипаже, и я радовался, что приеду рано и у меня в запасе оказывается почти половина дня. Однако человек предполагает, а Бог располагает: внезапно гнедой заржал, перешел на шаг и захромал.

Пришлось спешиваться и смотреть, что с ним случилось. Оказалось что у него ни много, ни мало, оторвалась подкова. Причем не полностью, а болталась на одном гвозде и поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.

Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.

Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.

Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.

— Ну, встань, Пахомушка, — просил он сладким голосом, — чего тебе стоит!

— И не проси, барин, — отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, — не видишь, спиной маюсь!

— Так потом и полежишь, — нудил помещик, — веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое — сгорит!

— И не проси, — категорически отказывался крепостной, — нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!

Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.

— Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! — посулил тиран.

— Сколько? — презрительно переспросил пролетарий. — Пятачок!

— Не хочешь пятачка, дам гривенник! — посулил эксплуататор. — Гляди, новенький, сияет! — Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.

Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:

— Никак не могу, в спину вступило!

— А за двугривенный встанешь?

Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.

— Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.

— Ну, что вы с ним будете делать! — обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. — Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!

— А где есть закон, что человеку недужить не положено?! — откликнулся кузнец. — Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!

— Если хотите, я его полечу, — предложил я, наблюдая эту забавную сценку.

— А вы, молодой человек, сможете? — обрадовался нежданной помощи тиран.

— Смогу. Я лейпцигский студент-медик, — соврал я. — Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.

— Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.

«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.

Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.

— Вы знаете, милостивый государь, — обратился я к крепостнику, — ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.

— Не может того быть! — всполошился помещик.

Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.

— И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное — пристрелить его, чтобы не мучился.

— Как так пристрелить?!

— Очень просто, из пистолета.

Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.