– Перестань, – сказала София. – Так нельзя говорить.

Но Малин пожелала ответить:

– Этот пример не имеет никакого отношения к одинаковой ценности всех людей. Ясное дело, Тиндра для меня особенно ценна, поскольку она моя дочь, но чисто объективно я считаю, что она представляет не бо`льшую ценность, чем любой другой человек.

Ничего другого я от нее и не ожидала. Малин не дура.

– Ты могла бы сказать, что Тиндра имеет такую же ценность, что и педофил?

Малин поморщилась:

– Педофилов я бы даже людьми не стала называть.

Я торжествующе улыбнулась:

– А убийцы? Насильники?

– Но ведь это какие-то жуткие исключения, – снова попыталась возражать София. – Девяносто девять процентов людей не педофилы и не убийцы.

– Ну а тот, кто бьет свою жену или ребенка? Или расист? А тот, кто занимается буллингом в Сети или в реальной жизни? Неужели такой человек так же ценен, как невинный ребенок?

София начала было отвечать, но ее прервала Малин, заявив, что «дискуссия бессмысленна». Напрасно я пыталась вызвать ее на разговор – вскоре квохтанье по поводу маленьких детей вновь пошло полным ходом. От моральной дилеммы до витамина D и подгузников-трусиков не так далеко, как кажется.

Меня все это достало.

– До завтра, – сказала я и обняла всех по очереди, а затем пересекла площадь, чтобы забрать свой велосипед.

По всему было заметно, что настали выходные после зарплаты. Хотя часы показывали уже половину одиннадцатого, народ валом валил в центр в приподнятом настроении оттого, что можно позволить себе лишний стаканчик, от бабьего лета и возможности насладиться последними теплыми деньками перед наступающей осенью.

У автобусного вокзала на площади Бутульфсплатсен я выкатила свой велосипед и уже закинула было правую ногу на раму, когда мой взгляд зацепился за одну фигуру.

Она ничем не выделялась – выглядела как одна из горожанок, которая вышла насладиться солнечным вечером. Женщина стояла на другой стороне улицы, прислонившись спиной к кирпичному фасаду, глядя на площадь, – в желтом летнем платье с цветами, полусапожках и бежевом плаще, с сумочкой на плече.

Я вынуждена была взглянуть еще раз.

Руки мои ослабели, велосипед покачнулся, и я потеряла равновесие.

У Винни-Пуха в глазах слезинки.

– Возьми себя в руки, – говорю я.

Сентиментальное прощание – это не мое. Естественно, я делаю все наоборот.

– Я еще буду тут сидеть, когда ты вернешься.

– Не думаю, – отвечает Винни-Пух, закусывая губу.

Он уезжает завтра и будет отсутствовать три недели.

– Скоро суд, да? – спрашивает он.

– Похоже на то.

Об этом мне не хочется говорить.

– Канарские острова? – произношу я со скептическим выражением лица. – Наверняка еще можно отказаться. Ты же купил страховку от невылета?

Грустная физиономия Винни-Пуха переходит в сияющую улыбку.

– Ты просто дразнишься. Там двадцать семь в тени.

– Не забудь крем от солнца, – смеюсь я. – Все включено, да?

Он кивает, наморщив нос.

– Ты такой предсказуемый, Винни-Пух.

– Да, увы. Иногда мне хочется быть таким, как ты.

– Нет, тебе этого не хочется.

И снова он улыбается:

– Нет, не хочется.

– Можно задать тебе один вопрос, Винни-Пух?

– А ты вообще чем-нибудь другим занимаешься?

– Нет, правда! Серьезный вопрос.

Он перестает смеяться и кивает. Я пытаюсь подобрать слова, но это не так легко.

Всю ночь я пролежала без сна, думая о папе. Почему он утверждает, что я вернулась в тот вечер намного раньше, чем на самом деле?

– Как далеко ты готов зайти, чтобы защитить свою дочь?

– Что-то я тебя не понимаю, – бормочет Винни-Пух. – Ради Ловисы я готов на все. Думаю, так поступил бы любой, у кого есть дети.

– И даже лжесвидетельствовать?

– Что?

Винни-Пух смотрит на меня с подозрением.

– Это означает, что человек лжет на суде.

– Я знаю, что значит это слово, – но мне кажется, человека не могут заставить под присягой давать показания против собственного ребенка.

– Нет, но черт с ними, с подробностями. Ты мог бы солгать на суде, чтобы защитить Ловису?

– Трудно сказать, – отвечает он. – Это зависит от…

– Нет, серьезно, Пух!

– Хорошо, – решительно произносит он. – Я наверняка сделал бы все, что в моих силах. Даже солгал. Даже на суде.

– Отлично.

– Но о чем на самом деле речь?

Я отвожу взгляд. Сожалею, что вообще завела этот разговор. Винни-Пух все равно не поймет. Между ним и папой сто световых лет.

– Родитель способен на самые невероятные вещи, чтобы спасти свое дитя, – говорит он.

– Но мой папа не такой, как ты. Он все делает ради самого себя. Или чтобы другие не заметили, что он и его семья не такие идеальные, как ему хотелось бы.

На лбу у Винни-Пуха появляется складка. Проходит некоторое время, прежде чем он снова что-то произносит.

– Знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, это не так уж и редко встречается. Все мы хотим, чтобы наша семья выглядела чуть-чуть более гармоничной и образцовой, чем на самом деле.

Я качаю головой. Винни-Пух не понимает – ему себе такого даже не представить.

– Мой папа не воспитывал меня. Он хотел создать меня, словно он – сам Бог Отец. Хотел, чтобы я стала такой, как он. Вернее, нет – он хотел, чтобы я стала такой, какой он представлял себе свою дочь. А когда этого не произошло…

Больше я не могу говорить. Горло сжимается, голос пропадает.

– Не думаю, чтобы твой папа стал лгать, чтобы защитить себя или репутацию семьи.

Я отворачиваюсь от него. Что Винни-Пух может знать о моем папе?

– Тогда почему он это делает?

– Потому что так поступают папы. Потому что он любит тебя.

Я не смотрю на него. Мне хочется сказать что-нибудь жесткое, ранящее, разрушить это мелодраматичное настроение, но я не могу выдавить из себя ни слова.

– Все будет хорошо, Стелла.

Я чувствую его нежную ладонь на своей руке и хочу лишь одного – чтобы он ушел.

– Послушай… – шепчет он.

Из глаз у меня льются слезы. Уходи, черт тебя подери!