– Такие портреты стоят хороших денег, – сказал Кэл. – Посмотри, как они одеты. Хевен, их любят, заботятся о них, эти дети счастливы. Да ты посмотри, как светятся их глаза. Несчастные дети не могут изобразить такую улыбку. Что ж, в некотором роде, ты должна благодарить Бога, что твой отец продал их.

Не помню, сколько я плакала, пока Кэл не прижал мою голову к своей груди и не вытер мои слезы.

– Успокойся, успокойся, – ласково приговаривал он, держа меня в объятиях и подавая мне свой носовой платок. – Теперь ты можешь спокойно спать ночью, не плакать и не произносить во сне их имена. Еще осталось получить письмо от Тома – и весь мир для тебя посветлеет. Знаешь, Хевен, таких, как Китти, очень мало в этом мире. Мне очень жаль, что ты попала в ее руки и страдаешь от нее. Но я здесь. Я сделаю, что могу, чтобы защитить тебя от нее.

Он прижимал меня все сильнее к себе, так, что я всем телом чувствовала его. Меня охватила тревога: правильно ли это? Что мне делать – отстраниться? Но раз Кэл так делает, значит, это правильно, иначе не делал бы. Отталкивать его было неудобно, и я, зареванная, улыбнулась ему и отвернулась, освободившись из его объятий. Можно было ехать. Но предварительно я как следует спрятала письмо и фотографии. По определенной причине я не хотела, чтобы Китти видела, какие красивые были у отца эти два ребенка.

Нынешняя суббота выделялась среди остальных. Теперь я могла радоваться, зная, что Наша Джейн и Кейт не страдают в новом доме. А в один прекрасный день я получу весточку и от Тома.

Вернулись мы с Кэлом из Атланты в половине одиннадцатого, оба уставшие, потому что мы постарались сделать слишком много: смотрели трехчасовой фильм, пообедали в ресторане и сделали кое-какие покупки. Кэл не хотел, чтобы купленную мне одежду и обувь видела Китти.

– Я эти твои туфли тоже не переношу, но все же не показывай ей новые, – предупредил он меня, прежде чем мы въехали в гараж. – Тапочки хороши для занятий спортом. А та обувь, которую она тебе купила ходить в церковь, – слишком детская для тебя.

Я запру это в один из своих рабочих шкафов, а тебе дам второй ключ. И еще я, на твоем месте, постарался бы, чтобы моя жена не увидела этой куклы и вообще всего, что когда-то принадлежало твоей маме. Мне стыдно сознавать, что Китти испытывает ненормальную ненависть к бедной девочке, давно покойной, за то, что та, ничего не подозревая, отняла человека, которого Китти по-настоящему любила.

Это было неприятно, крайне досадно слышать. Я грустно посмотрела на Кэла.

– Кэл, она вас любит, я это точно знаю.

– Нет, не любит, Хевен. Иногда она испытывает во мне некоторую необходимость, любит показать меня в качестве своего «трофея» – вот, мол, какого я подцепила, с университетским образованием. «Мой мужчина» – так она меня часто называет. Но любить она меня не любит. В этой преувеличенно женственной фигуре скрывается маленькая и холодная душонка, которая ненавидит мужчин… Всех мужчин. Может быть, это твой отец довел ее до такого состояния, не знаю. И мне жаль ее. Я несколько лет пытался помочь ей залечить раны детства, молодости. Отец Китти бил и ее, мать тоже била, заставляла сидеть в горячей воде, чтобы убить плоды грехов, приковывала ее к кровати, чтобы она не убежала с каким-нибудь парнем. Потом, улучив момент, она сбежала с первым попавшимся мужчиной. Теперь я бросил свои попытки. Я так, просто нахожусь при ней. Однажды я не выдержу всего этого и уйду.

– Но вы же говорили, что любите ее! – воскликнула я, удивленная. Неужели жалость – это то же самое, что и любовь?

– Пойдем в дом, – хриплым голосом сказал Кэл. – Вон машина Китти. Она уже дома, сейчас начнется ад. Ты ничего ей не говори, оставь это мне.

Китти расхаживала взад-вперед по кухне.

– А, вот они! – закричала она, когда мы вошли через заднюю дверь. – И где это вы были? А чего это у вас такой виноватый вид? Что вы делали?

– Ходили в кино, – ответил Кэл, проходя мимо Китти и направляясь к лестнице. – Пообедали в заведении, похожем на ресторан, – это то, что ты терпеть не можешь. А теперь мы собираемся спать. Полагаю, тебе нужно пожелать спокойной ночи Хевен, которая устала, как и я, она же весь дом снизу доверху вычистила.

– Она не исполнила кое-что из моего списка! – выкрикнула Китти. – Она уехала с тобой, а дом оставила в беспорядке!

В одном она была права: я не так уж много убиралась сегодня, потому что и без того все кругом было чисто, да и Китти редко брала на себя труд проверять, убиралась ли я.

Я попыталась было проследовать за Кэлом, но Китти рванулась и схватила меня за руку. Кэл не обернулся.

– Ты, чертова девка, – прошипела она, – ты зачем ставила мой лучший фарфор в посудомойку? И ты разве не знаешь, что я достаю свой «Ройал Дэлтон энд Ленокс», только когда к нам приходят гости? Это посуда не на каждый день! Там края у тарелок отбились, у двух тарелок! И чашки ты составила так, что отбила ручку у одной! А другая вообще разбилась! Я разве тебе не говорила, чтобы ты не ставила чашки, а вешала их?!

– Нет, вы мне про вешать не говорили. Говорили, чтобы я не ставила их друг в дружку.

– Нет говорила! Я тебя предупреждала! Не делай того, чего тебе не велено!

И пощечина. Потом еще и еще.

– Сколько можно тебе говорить?! – И снова пощечины. – Я же тебе говорила, чтобы ты вешала чашки на крючки, там, под полкой!

Крючки я, конечно, видела, но не знала, для какой они цели. И никакие чашки не висели на этих крючках. Я пыталась объяснить, попросить прощения, обещала заплатить за разбитое. Она презрительно взглянула на меня.

– Из каких денег, дуреха? Эти тарелки стоят восемьдесят пять долларов за комплект на одну персону. Где ты возьмешь такие деньги?

Я была потрясена. Восемьдесят пять долларов! Откуда я могла знать, что красивые тарелки в стеклянном шкафу в столовой – это только для того, чтобы смотреть на них, а не есть из них?

– Ну что ты за дура такая! Надо же, мою лучшую посуду! Все чашки, блюдца, тарелки и прочее – это же такие деньги! Взять и разбить! Вот идиотка! Деревня! Сволочь!

Она больно схватила меня за руку. Я попыталась вырваться.

– Я больше не буду, мама. Клянусь, больше не буду!

– Еще бы! Только попробуй еще раз!

И сильный удар. Кулаком. В лицо. Потом еще и еще.

Я отпрянула, пошатнулась, теряя равновесие, и почувствовала, как глаз наливается, а нос начинает кровоточить после ее боксерских ударов.

– А теперь давай наверх и сиди в своей комнате весь завтрашний День. Дверь я запру. В церковь не пойдешь. И есть не получишь, пока не спустишься и не попросишь прощения – да так, чтобы я поверила, – за то, что испортила мою самую хорошую посуду, которую надо мыть вручную.

Всхлипывая, я бросилась вверх по лестнице, скорее в комнатку, обставленную мебелью, которую выбирали мы с Кэлом. За спиной у меня раздавались отборные ругательства. Китти поливала самыми ужасными словами «деревенскую нечисть», и мне казалось, что эти слова навечно врежутся в мою память. В коридоре я столкнулась с Кэлом.