Однако нужды в том не возникло. Примерно посреди утра одного из чудеснейших дней в моей жизни, в ласковых, теплых лучах солнца, под нежную музыку плещущихся о скалы волн, я отыскал самоцвет… вернее, то, что от него осталось.

Упав, Коготь разбился, раскололся о камни. Среди осколков имелись и довольно крупные, достойные украсить собою перстень тетрарха, и совсем крохотные, вроде блестящих искорок, встречающихся в пластинках слюды, но Когтя больше не существовало. Безудержно плача, собрал я его осколки по одному, а обнаружив, что все они столь же безжизненны, как самоцветы, извлекаемые горняками из копей каждый день, драгоценности, похищенные у давным-давно умерших, отнес их к озеру и бросил в воду.

Трижды спускался я вниз, к кромке воды, с крохотной кучкой синеватых осколков, зажатых в горсти, и трижды возвращался туда, где нашел расколотый камень, на поиски новых, а после третьего раза отыскал нечто, застрявшее в щели меж двух валунов так глубоко, что в конце концов мне пришлось вернуться в сосновую рощу, наломать веток и с их помощью выудить из щели находку, совсем не лазурную, ничуть не похожую на драгоценный камень, но окруженную ярким белым ореолом наподобие света звезды.

Вынимал я ее скорее с любопытством, чем с благоговением. Находка оказалась совсем не похожей на сокровище, которое я искал (точнее сказать, на его осколки, обнаружившиеся среди камней), и посему мне, пока я не взял ее в руки, даже в голову не приходило, что между ними есть нечто общее. Не знаю, как может предмет, сам по себе черный, светиться, но вот поди ж ты… Темен он был, словно вырезанный из черного янтаря, и отшлифован безукоризненно, но испускал свет, а формой напоминал коготь длиной с последний сустав моего мизинца. Хищно изогнутый, игольно-острый, он и темнел в самом сердце чудесного самоцвета, должно быть, служившего ему всего лишь вместилищем вроде липсанотеки или пиксиды.

Долгое время стоял я на коленях, спиной к замку, вглядываясь то в странное сияющее сокровище на ладони, то в волны озера и силясь понять, в чем его суть. Увидев его лишенным сапфирового футляра, я в полной мере почувствовал то, чего ни разу не замечал до тех самых пор, пока его не отняли у меня в доме гетмана. Стоило поглядеть на него, он словно бы стирал мысли из головы, только не как вино, не как известные одурманивающие снадобья, воздействие коих делает разум непригодным к мышлению, но заменяя мышление неким иным состоянием высшего толка, коему я не знаю названия. Снова и снова входя в это состояние, я всякий раз поднимался выше и выше, пока мне не сделалось страшно: что, если разум мой никогда больше не станет прежним – привычным, нормальным? Охваченный этими опасениями, я снова и снова отводил взгляд в сторону, и всякий раз, опомнившись, чувствовал, что постиг некую невыразимую, величайшую, абсолютную истину.

И вот, наконец, после долгой череды отважных шагов вперед и робких отступлений мне сделалось ясно, что никакого настоящего знания о крохотной вещице в ладони мне не достичь, и с этой мыслью (да, то была мысль) я перешел в еще одно, третье, состояние, состояние радостного повиновения сам не знаю кому и чему, безоглядного, бездумного, так как раздумывать сделалось не о чем, без малейшей примеси бунтарства. В состоянии сем я пребывал целый день и большую часть дня следующего и к тому времени успел далеко углубиться в холмы.

Здесь, мой читатель, проводив тебя от крепости к крепости – от стен города Тракса, властвующих над верховьями Ациса, к замку великана, возвышающемуся над северным берегом далекого озера Диутурна, – я снова сделаю паузу. Тракс послужил мне вратами в безлюдные дикие горы. Подобно ему, одинокая башня за крепостной стеной также стала для меня вратами – вратами, ведущими к порогу войны, отголоски коей, пусть в виде единственной стычки, докатились даже сюда. С того времени и по сию пору эта война требует моего внимания практически непрестанно.

Здесь самое время вновь сделать привал. И если ты, читатель, откажешься следовать за мною в битву – что ж, я тебя не виню. Битва сия нелегка.

Войн я никогда в жизни не видел и даже не вел пространных бесед с кем-либо из их повидавших, однако в то время был молод, о человекоубийстве кое-что знал и посему полагал, что война – подобно, к примеру сказать, высокой должности в Траксе или бегству из Обители Абсолюта – обернется для меня всего-навсего новыми впечатлениями.

Но нет, война – это не просто новые впечатления. Война – это новый мир, и его обитатели отличаются от существ человеческих куда разительнее, чем Фамулим с друзьями. Новы здесь и законы, и даже география, так как в его географии неприметные холмы и овражки нередко приобретают значимость больших городов. Подобно знакомой, родной нам Урд, носящей на себе чудищ вроде Эреба, Абайи и Ариоха, мир войны населен чудовищами, имя коим – сражения, точно из клеток, состоящими из индивидов, но обладающими собственным разумом, живущими собственной жизнью, а приближаться к ним приходится не иначе как сквозь плотный строй недобрых знамений, множащихся на каждом шагу.

Однажды ночью я проснулся задолго до рассвета. Казалось, вокруг все тихо – настолько тихо, что мне сделалось страшно, не объявился ли неподалеку враг, потревоживший мой сонный разум злонамеренностью мыслей. Поднявшись, я огляделся вокруг. Холмы терялись вдали, в темноте. Спал я в гнезде, вытоптанном накануне среди высокой травы. В траве стрекотали сверчки.

Внезапно мой взгляд привлекло нечто наподобие вспышки – фиолетовой вспышки вдали, на севере, у самого горизонта. Вмиг замерев, устремил я немигающий взгляд в ту сторону, в темноту, и как только решил, что все это лишь обман зрения, а может, результат остаточного воздействия дурманных грибов, которыми меня попотчевали в доме гетмана, чуть слева от того места, куда я смотрел, сверкнул еще один сполох, на сей раз пурпурный.

Так, время от времени вознаграждаемый загадочными сполохами света, я простоял на ногах около стражи, а то и больше. В конце концов, удовлетворившись тем, что полыхают они далеко-далеко отсюда и вроде бы не приближаются, и даже не меняют частоты появления (в среднем через каждые полтысячи ударов сердца), я снова улегся спать. Улегся… но, так как сна не осталось ни в одном глазу, тут же почувствовал под собою слабую, едва уловимую дрожь земли.

Наутро, к тому времени, как я проснулся вновь, и сполохи, и дрожь прекратились. Продолжая путь, я пристально вглядывался вдаль, но ничего настораживающего не замечал.