Слышишь, мама! Люблю его!

— Тогда ты отпусти, — Наина сложила руки на груди. — Дай ему жить своей жизнью. А то…

— Ты про проклятье? — девушка фыркнула. — Я проверялась! Нет никакого проклятья! Оно, если и было, то вышло давно! Редко какие проклятья больше четырех-пяти поколений держатся. Это наука! А вы все боитесь, все… уродуете жизнь и себе, и другим.

— Мы её сберегаем.

— Чего ради? Чего эта жизнь стоит? Без любви? Ты же… ты завидуешь мне! И остальным! Тем, кто может позволить просто… просто жить. Любить. Завести семью. Ты этого не имела…

— Прекрати! — пощечина была резкой и хлесткой.

— Значит, правда, мамочка… — девушка тронула губы. — Что ж, это ничего не меняет.

— Вспомни об этом, когда он будет умирать. Долго и страшно. Вспомни! — Наина была в ярости. — Посмотрим, сможешь ли ты признаться себе, что ты и только ты виновата в его смерти!

— Я не…

— Ты родилась здесь! И вернешься сюда! Добром или…

— Нет!

— Сила притянет! Род…

— Тогда я отрекаюсь от этого рода! — крик девушки почти тонет в гомоне листвы. А она отскакивает прежде, чем Наина успевает схватить её за руку. — Отрекаюсь! От рода и силы, которую он дает! Волей своей! Именем своим…

Булавка в её руке вспарывает кожу на запястье, и девушка широко взмахивает, рассыпая алые капли.

— От вас всех… отрекаюсь!

Дуб гудит.

И земля.

Слово сказано. Слово принято. Слово… глупая девочка, бедная девочка.

Я видела все?

Нет… пожалуй, не все.

Вот она. Снова. Постаревшая. Пожалуй, сейчас она выглядит старше своей матери. И садится на корточки, зарывается пальцами во влажные листья. И плачет. Просто плачет…

— Прости… прости… — шепот её слышен, и дуб отзывается на него. Он обнял бы, да ветви старые закостенели. — Я глупая… глупая была… я не хотела…

Она закрыла лицо руками.

— Сказала бы, что только она виновата… я устала от нее… от того, что каждый шаг, каждый… она следила… и все не так, не правильно. Все… но я сама… сама виновата…

Всхлип.

— Спать не могу… я умерла. Когда сплю, я знаю, что умерла. Хочу уйти, но не пускает. Снова она не пускает… держит. Она меня поймала и теперь уже не позволит уйти. Даже в смерть…

Листья сыплются на плечи. И женщина ложится, вытягивается на этих листьях. А по ним идет другая.

— Тише, доченька, все пройдет, — в руке её старая фляга темно-зеленого цвета. — На от, выпей, легче станет.

И та, другая, послушно принимает флягу. И к губам подносит. И пьет. А после просто засыпает.

Теперь все?

Почти.

Наверное.

Или нет?

— Ты такая же, как и я… — Розалия в платье с пышной юбкой.

Узкий поясок.

Кружево.

И перчатки. Она хороша. Свежа и прекрасна.

Наина рядом с ней выглядит неказисто. Она постарела, потемнела, и что-то там, внутри нее, было на редкость неправильно. Хотя… да, как язва. Черная. И сквозь нее уходит сила.

— Не понимаю, чего ты упрямишься, — Розалия улыбается.

Красная помада.

Брови выщипаны тонкими дугами. По моде… каких годов? Я не специалист.

— Уходи.

— Я ведь могу помочь, — вкрадчиво произнесла Розалия. — Могу забрать тьму… ты коснулась её случайно. В первый раз это всегда случайно.

— Как с той дурочкой, тело которой ты заняла?

— Поверь, она не в обиде.

— Ну да… не боишься, что расскажу?

— Кому? Старому упырю? Хотя… может, и так. Но тогда и я могу рассказать. Многое. Сколько жизней ты оборвала? Дай-ка… погадаю, — Розалия перехватила руку Наины и поднесла к носу. Вдохнула. — Не одну… не две… и не три… надо же… то-то он удивится! А проклятье смертное…

— Он знает…

— И я знаю. На тех, кто зятька твоего убил? Правильно. Такие обиды прощать нельзя, а то мигом страх потеряют. Но вот иное… одно дело виновных убивать, и совсем другое — то, что ты сделала… что, обыкновенные ритуалы перестали работать? И ты решилась кровь пролить? Боязно было.

— Не твоего ума дело! — Наина вырвала руку.

А Розалия рассмеялась.

— Всегда боязно поначалу… эта дурочка, думаешь, не боялась? Сперва тряслась, все решиться не могла кошке кровь отворить, рыдала над нею в голос. А месяца не прошло, как сестриц зарезала, глазом не моргнувши. Оно ж всегда так. Чем дальше, тем яснее понимаешь, или они, или ты… ты вот за кого лила? За дочку свою? За ту самую, которую одурманила?

— Что ты…

— Это муженек мой, жил-жил, а ума не нажил… только ж от медальончика того, который она все с собою носила, до сих пор темным зельем пахнет. Знакомым. Мне ли зелий не знать.

Наина поджала губы.

— Я помогла. Она сходила с ума…

— И сошла бы. Только ведь не в том дело, что тебе её жаль, — Розалия щурится, довольная, что кошка. — И не в великой любви… нет…

— В ней…

— Не ври, — Розалия погрозила пальчиком и хихикнула так, по-девичьи. — Если бы любовь… за любовь многое прощается. Но тьма… тьму не обманешь. Я вижу её. И тебя вижу, чудесная Наина, хранительница славного места… города… интересно, кто-нибудь знает, что от твоей силы давно уж крохи остались? И хранишь ты, если собственный дом, то уже хорошо… не знают? И славно. И пускай себе. Так вот, ты не дочь любила. Ты продолжения рода желала. Дурманила её разум. Водила раз за разом на заповедную поляну. А там… кого выбирала? Не из местных, из приезжих, благо, тут их хватает. Такого, чтоб сильный и крепкий. Чтоб смог долг исполнить, даже придурманенный…

— Я…

— Нет-нет, тут ты никого не убивала. Зачем? Мужик наутро решит, что допился местным самогоном. Вот и привиделось. Документы, деньги на месте, так чего жаловаться? Уедет и забудет. А твоя, дурманом напоенная дочь, и вовсе не вспомнит. Днем. Ночью же… мало ли кошмаров снится? Одним больше, одним меньше…

— Ты…

— Я темная, — спокойно ответила Розалия. — Но я такой стала сама. И оправданий себе не ищу. А вы все… хорошими быть пытаетесь. Добрыми. Светлыми. А правду даже от себя прячете. Но не вышло, верно? Не понесла она. Даже когда ты кровью за жизнь её платить начала… ушла. Опять сбежала, негодница этакая.

А я по лицу Наины поняла, что правду сказала Розалия.

От первого до последнего слова, правду.

— Так вот… я могу дать тебе свободу. Заберу тьму. Она пойдет ко мне. А ты отведешь меня к источнику.

— Зачем тебе?

— А не все ли равно?

Наина молчит. Долго так.

— Не все равно. Я… много ошибок сделала. Иных не исправить. И то, что тут… — она накрывает грудь рукой. — Это заслужено. Может, там, за гранью, что-то и… но вести тебя к источнику?

Она покачала головой.

— Нет.

— Да не нужен он мне! — Розалия раздраженно стиснула руки. — Не он, а то, что в нем сокрыто. Это… эта вещь особая. Силы, что в ней сокрыта хватит, чтобы снять клеймо с души. И получить свободу…

Розалия вскинула руки.

— Я слышу её… шепот… каждый день. То тише, то громче… смех слышу. Я вдыхаю воздух, и воздух этот отравлен её силой. Я ем, и еда имеет вкус тлена. Я… живу, но эта отравленная жизнь.

— Заложная.

— Кто бы говорил.

Мне не становится жаль Розалию. Разве что на мгновенье…

— Ты поэтому её и держишь. Ту девочку, что когда-то поверила тебе, — Наина наклонилась и подняла корзину. — Ты прячешься в ней, как червяк в яблоке. Выела изнутри, осталась лишь оболочка. Но ты давно не нашего мира, вот и чуешь тот, который… нет, к источнику я тебя не отведу.

— Почему?

— Потому что там просто нет того, что ты ищешь.

— Но…

Розалия поджала губы.

— Точнее оно есть, но… за запертой дверью, а мне её не открыть. И раньше не сумела бы. Теперь уж точно. И тебе не под силу.

— Я все же попытаюсь.

— Попытаешься, — согласилась Наина. — Потянуть силу. Подчинить её. И самое поганое, что у тебя может получиться. А я этого не допущу… хранительница из меня получилась не самая лучшая, но уж источник-то я сберегу.

— Ты… сдохнешь.

— Несомненно.

— А я буду жить.

— Будешь.

— И дождусь, когда появится та, которая…

— Появится, — Наина не спорила и глядела так, мягко, снисходительно. — Всенепременно… кого-нибудь он найдет. И приведет. А там уж пробуй. Может, с ней и выйдет что…

Губы Розалии трогает улыбка. А в следующее мгновенье она заливисто хохочет.

— Не в этом дело! Не в твоем желании! Ты просто не можешь… больше не можешь! Он запер путь! Для тебя запер…

Смех тает, как и боль в глазах Наины.

Меня почти отпускает.

Или скорее даже выталкивает, словно намекая, что видела я довольно.

— Нет, — шепчу. — Пожалуйста… это не для меня. Для одной женщины…