Все брызнули в горы, что нависали со всех сторон мрачными, жестокими громадами. Народ рассеивался кучками.

На ночь возлегли фон баронами на горячих от солнца неохватных камнях. На рассвете пролупил Горбылёв глаза и обомлел. Вокруг ни одной собаки!

Куда идти? К кому?

Днём он отсиживался где в каменной щёлке, а ночью короткими переходами с опаской брёл. Сам не знал, куда и зачем.

Вечер так на третий его вынесло к маленькому домку.

Видит: на скамейке живалый мужичонка. Глядел-глядел сквозь плетень, отчаялся да и подойди.

Всполохнул тот, в дом забёг и тут же вернулся. Дотумкал, ну какая ж там казнь египетская навернётся от больного да голодного?

Горбылёв был слаб, как былинка. Один ветер не качал его. Заговорил — не понимает хозяйко русского. Потыкал в рот пальцем — доехало.

Завёл в дом, прочно накормил, переодел в своё, а с горбылёвской одежиной только то и сотворил, что отдал разогреться да посмеяться огню.

Стал Горбылёв потихоньку выхаживаться вечерами по двору. Стал копить духу.

Как-то уследил, ещё двое наших ползут. Андрей да Мишка. По поезду знал.

— Какими судьбами приявились?! — сияет им масляным коржиком.

— На козе верхом приехали!

И этих чуть тёпленьких приветил хозяйко, занялся отхаживать.

С неделю королевствовали русские у старчика. Он тем временем утаскивался далеко в разведку. Разузнал, где русский отряд, дал еды и проводил с Богом.

— Одно, ребята, худо, — сетовал Горбылёв. — С пустыми руками идём, как в монастырь к девкам холостым. Раздобыть бы какую пистолю не мешало.

Но случай удобный не набегал.

Шли они горными крутиками, приворачивали лишь в те местечки, куда сам хозяйко подсоветовал зайти за провиантом да спросить дальше дорогу к отряду к русскому.

Нечаем заметили: на велосипеде ехал чернорубашечник при пистолете, при двух гранатах.

— Беру фашистика под расписку, — сказал Горбылёв. — Махну не глядя.

Он притворился пьяным в лоск. Растянулся поперёк дороги лицом вниз.

Подъехал велосипедист. Остановился.

Горбылёв ца-а-п его за ноги да хлоп об асфальт. Тот и готов. А не будь готов, соколки помогли б дожать. На то и выскочили из-за камня.

Оружие сняли. Самого ездока метнули, как куль с опилками, в ущелье.

На двенадцатые сутки дотащились они до большой реки. Течением спесива, крутонравна. Так и роет, так и рвёт берега. Переплыть не переплывёшь, сунулись на мост.

А там охрана.

А ну спросят документишки? Что подавать?

Уговорились.

Если спросят, Андрей с Михаилом бросают в немцев гранаты. Если не прорвутся, Горбылёв убивает Андрея и Мишку, потом себя. Пистолет всё-таки у него.

Но всё крутнулось как нельзя лучше. Караульные даже внимания на них не положили. Да мало ль туземцев тут путается? (Наши парни были одеты во всё местное.)

Заступала ночь.

Путники постучали в дверь. Открыл хозяин. Языка не знал, а сразу ухватил, что к чему. Горбылёв потыкал пальцем в рот, свёл ладони вместе, поднёс под устало склонённую голову. Накорми, дай сночевать, мил синьор!

Синьор не против, хоть и беден, не за что рук зацепить. У него своё горе. Сын в чернорубашечниках! Прибитый на цвету фашистёнок… Научился кнуты вить да собак бить. А туда же, в гнусь. В пристяжные… Застигнет у себя дома русских — лиха не обобрать!

Потужил-потужил мужичок, вылил душу да и в сарай, где за хворостяной городушкой сыро вздыхала корова, щедро приплавил еды, закрыл на замок.

После пихнул в выбитое оконишко три пустые бутылки под малую надобность.

— Не хитро поссать в ведро, — бубенчиково шушукал, засыпая, Горбылёв. — Ты впотемну попади в бутылку! Иля он нас ставит на одну доску с той Паранькой?.. Мать всё докладала у нас дома в хуторке: «Наша Паранькя на двор пайде — абы где не сядя: либо на оглобли конце, либо на дуге, на кольце».

— Нашего Горбыля все кобели не перебрешут! — пыхнул Андрей. — Бить бы бить, да бить тебя некому, а мне некогда. Застёгивай роток! Знай давай спи!

Ночь отошла без приключений.

На первом свету хозяин принес свежих харчей. Подробно рассказал, как вернее пройти к местечку Чиваго, отсюда километрах в семидесяти.

— Непременно наведайтесь к попу.

— Это ещё зачем? Что за нужда?

— Ответ получите у него.

Выяснилось, отряд держал связь с внешним миром через попа.

Поп надёжно укрыл парней, а сам на ишаке пустился в отряд. Позже свёл туда Андрея и Мишку.

Ещё неделю Горбылёв провалялся у попа. Болел. Ноги хоть собакам отдай.

До того онемели, сгорели от утомления.

Долгое время Горбылёв воевал в итальянском партизанском отряде у Барбароссы. Уже потом попал в Русский ударный батальон к Переладову, к Виктору Яковлевичу, партизанская кличка Руссо.

…Перед глазами мелькали сцены боёв, налётов, отступлений, всего того, что сливалось в будни войны на земле Италии.

Вот его ранили.

Вот он в горной хижине. Выхаживала одинокая ветхая старушица. Мужа, всех её детей убили.

Налет на казарму чернорубашечников.

Засада на движущиеся по автостраде грузовики.

Уличная схватка в деревушке. Название не помнит. Зато ясно всё так видит…

В отряд пришёл крестьянин, умолял выбить из их деревнюшки палачей. На рассвете русские окружили селение. Немцы в панике удрали.

Заметил Горбылёв, как по пшенице кто-то пополз. Нагнал «убегающие колосья» — немецкий офицер. Тот отчаянно отстреливался. Наверное, расстрелял все патроны. Вскочил и побежал.

Горбылёв взял его живым. Нагнал, тукнул прикладом автомата по голове. Немец потерял сознание.

Этот офицеришка зверем куражился над крестьянами. Со слезами целовали они Горбылёву руки, что не дал гаду уйти от кары…

Горбылёв шёл в темноте и видел первое своё немое, неклубное кино. Видел свою войну, свой Собацкий, свою криницу, свою рощу и Полю в ней, шла из Криуши… Он так прилип к своему кино на ходу, что даже вздрогнул от неожиданности, услыхав Полин голос.

— Серёжа…

Поля осеклась.

Больше всего не выносила она молчания, когда рядом был кто. Это молчание ей острей ножа. Голос её прозвучал как-то неловко, просительно. Пожалуй, она не знала, про что сказать, но одно в её тоне было ясно: мольба не покидать её вниманием.

— Серёжа… — машинально повторил Горбылёв, без охоты отпихиваясь от своих воспоминаний. — Я, Поленька, тридцать семь лет уже Сергунёк с шальной башкой.

— Какая ни шальная, а бач, Бог миловал, вывернулась с-под пуль, — раздумчиво потянулась Поля к слову.

— Значит, судьба отстрочку подписала… Только не сунула под пулю, а остального как и всем до горла насыпала. С ве-ерхом навалила шапку, навалила да и прибила тяжёлой рукой. Утоптала. Плен… Лагерь… Чужбина… Ранения… А и на чужбинушке партизанничал в итальянских горах. Бил немчуру до