такой хороший. Вот такой сильный у меня папка!»

Однако мальчика несколько смутило, что никто из встречных не заговорил с отцом. Ну, ладно, сам-то он был головастик, когда уходил отец. Но встречные все взрослые, отвековали на пятом век. Они-то уж и должны бы близко знать отца, должны бы заговорить, как это принято при встрече с человеком оттуда.

А может, они просто завидуют, что отец такой добрый, такой молодой, такой видный? Конечно, завидки щиплют! Пускай отца я не помню, так зато он меня распрекрасно угадал первый!

— Сынок! А теперь ты знаешь своё отчество?

— А то! Никит…т…т…т…т…

Антон забуксовал. Битый час мог тырчать, так и не выговорив своё крючковатое отчество.

— Никитич, — опало подправил отец. Он пошёл как-то медленней, тяжелей, без желания. Это сразу уловил мальчик. Забеспокоился.

— Вы устали?

Отец с усилием, раздёрганно улыбнулся:

— Хоть ножом режь.[94]

— А по правде? Без смеха?

— Разве по мне видать?

— Очень даже. Устали! Устали!!

Мальчик соскользнул с рук, схватил отца за указательный палец и торопливо потащил по бугру к бараку. Важно толкнул плечишком свою дверь.

— Ма! Посмотрите, кого я привёл! Целого папку!

Поля — она чистила картошку — выронила и картошину и нож. Нож впился носом в пол, закачался между нею и вошедшими.

— С… Сер… рёга!.. Якими бедами сюда?! — часто моргая, в растерянности пробормотала Поля, занялась вытирать руки о полотенечко у печки. — Иле ты живый, иле то тень твоя?

— Живой… живой… варакушка…

Она неловко подала ему руку, и он долго, крепко её жал; они смотрели друг другу в глаза, полные слёз, и каждый стыдился этих слёз, боялся, что вот-вот прожгут наружу, а потому на миг отворачивался чуть в сторону и тут же снова неверяще, хватко всматривался в святые черты, словно проверял, в самом ли деле перед ним тот, чей голос только что прозвенел золотым колокольцем из юности.

«Что это они трясут друг дружке лапки без конца? Заело, что ли? Иль не могут для разнообразия поцеловаться?» — подумал Антон, и его недоуменный, ненастный взгляд ожёг Полю.

Краска ало мазнула её по щекам. Поля виновато выкрутила свою руку из цепких, липких горбылёвских пальцев, всполошённо засуетилась, запричитала:

— Оё!.. Да чего ж мы стоимо́ як малые дети?.. С дороги… Надо сготовить… Я печку зараз… Антонька, где твоя вязанка?

Мальчик покаянно плеснул руками.

— Ма! А за папкой я забыл про дрова! Набрал, у стрелки связал под первой ёлкой. А принести забыл…

Горбылёв не знал, куда себя и деть в эту тягостную минуту. Этого ещё не хватало. Из-за него остались без дров!

— Я пойду! — стараясь выпередить всех, пропаще пальнул он.

— Не-ет, — ласково возразила Поля. В её ласковости были власть, необоримая сила. — Ты гостюшка в доме, а гостюшка пленник. Як скаже хозяйка, так и будэ. Передохни с дороги… Я сама пойду. А то кто щэ хапне… Я скорушко, скорушко… А ты, Антон, сидай за уроки, делай начинай…

Поля ушла.

Мальчик достал из сумки тетради. Сел к столу.

— Чудно́ как в этой школе… — Он макнул перо в пузырёк из-под лекарств, чернила сам делал из бузины. — Заданию дали — списать крючочки на полную страницу! Зачемушки так много крючков? Я одну строчку испишу, уже буду знать… И чего мазюкать кусочки буковки? Я и так уже умею писать целую а!.. Во всех книжках её узнаЮ́… — К бочоночку он усердно привесил долгий пухлый крюковатый хвостишко. — Вот и первая моя Аюшка!..

Буква явилась уродливая. Но ему она нравилась и такая.

Антон поднял на Горбылёва глаза, полные любопытства, торжества, удивления, досады, повязанные крутой обидой.

— Па! Вы Ник… — Мальчик вздохнул, набрал в себя воздуху. Имя отца он ещё ни разу не произнёс с ходу, ни разу не слил единым духом в одно слово. Он останавливался на серёдке. Копил силёнки. — Вы Ни…ки…та?.. Или чужой Серёга?.. Вы папка мне?

— Это выяснится чуток позже… Но сегодня… Всё зависит… от нашей мамушки…

— А от Вас совсем ничего?

— Совсем ничего…

— Не верю, — твёрдо сказал мальчик. — Зачем ма назвала Вас Серёгой? Я думал, Вы обидитесь. Не отзовётесь… А Вы отозвались. Навели вид, что ма вовсе и не оговорилась, и не обшиблась… Она вот точно обшиблась! Обшиблась же! Да? Ну скажите — обшиблась!

Кто бы мог понять, что кипело сейчас в бедной солдатской душе? Горбылёв не смел поднять головы, не смел произнести всего единственное одно слово.

За дверью заухали спасительные шаги.

Вошёл Митрофан с ведром воды.

— Здрасьте, — поклонился слегка незнакомцу.

Горбылёв благодарно кивнул. Спасибствую, водоносик, отбил от смертного допроса!

Обеими руками поднял Митрофан перед собой полное ведро, напрягся так, что жилы вспухли на висках, поставил в угол на табуретину.

К Митрофану подбежал Антон. Повис на шею, жарко зашептал в ухо:

— Э! Митюха! А знаешь, кто это? Папка!

Шёпот был громкий. Растерянный Горбылёв отчётливо слышал каждое слово.

Горбылёв весь сжался. Что-то скажет Митенька? Подумать… Тогда, в Новой Криуше, этот первяк лежал у Поли на руках, и Горбылёв пытался умкнуть её вместе с сыном. Теперь этот Митенька был не по плечи ли самому Горбылёву. Горбылёв надставил ухо. Вытянулся в нитку слуха.

— Папка! Не веришь? — долбил своё Антон.

Митрофан брезгливо поморщился.

— Что ты поёшь, дядюня сарай?[95] Харе балдеть. Харе выступать не по делу.

— Чего это не по делу? Говорю тебе, папка!

— Что, донесение по говорилке[96] прибегало?

— По громкобрёху разве такое скажут? Я те говорю!

— Хо! Напугал козла капустой! Ну, бесогоник, в твоём кумполе, — калачиком указательного пальца Митрофан тукнул брата по лбу, — все шарики поплавились. Вчера на всю школу ревел — не знаю отчества! Сегодня он уже казакует при живом папаньке! Ты хоть изредка думай, что мелешь, макарка! — Митрофан зачерпнул кружку воды. — На! Напейся и не майся дурью, дурасёк ты с придурью в триллионной степени!

Антон оттолкнул кружку.

— От такого слышу… Нервенная Система!

Нервная Система — прозвище Митрофана. На эту дразнилку он всякий раз вскидывается раненым зверем. Но сейчас, при постороннем, удержал себя.

— Язычок-то к щёчке прижми… Лучше культурненько своё послушай. Слышь, как гремит до сех твой пустой калган? — показал Митрофан пальцем Антону на его голову.

— Не пустей твоего… Не слышу…

Митрофан горестно закачался.

— Яман… дрянцо твоё дело. Ты вдобавку и глухой, как осиновый пень. Ну что ж, мы не гордые, для глухих можем и дважды позвонить к обедне… — Митрофан снова замахнулся, но бить раздумал. Крепко взял протестантика за плечи и, внарошке поддавая киселька, подвёл к увеличенной фотокарточке