От самогонки сердечник отказался. Не хотелось ни водки, ни коньяка… опустился парной туман прозрения, окутал существо. То, что сулило погибель, было неприемлемо для снайпера и разведчика. Брать на мушку свою жизнь? Нет! Придётся выдержать последний бой за себя, за отпущенное время, оставленное Всевышним. Отдалить роковую черту… засеять душу новыми всхожими семенами…

На больничной койке гвардеец продолжал казнить себя: зачем потащился в Колпашино, где взбудоражил память, стал свидетелем нового падения власти: мир её изощрённой лжи ширился, калечил души. Правителям не помогут молитвы, Отче наш не воскресит испоганенной правды. «Не воскресит и мою душу, которую сатана покрыл несмываемым позором…».

Осматривая простое убранство почти деревенской избы, Натан Натаныч перевёл взгляд на разговорчивого Василия, пожирающего самогон. В этом шустряке бурлила энергия жизни… над башкой словно сиял нимб свободы.

— Болезный, чё приуныл? Подсаживайся. Опрокинем тоску… Если судьбу не смачивать водкой, напитками народными — до петли додумаешься. А так шарахнешь стаканеус — и всё чин чинарём… Давно говорю корешам: наша страна — стартовая площадка для алкашей…

— Для ракет тоже, — добавила Октябрина.

— Эээ, Красный Октябрь, на хрена нам светлый космос, если в головах тьма. Надо не Всевышнего в небесах вышаривать, а на земле бога искать. А божество земное — народ. Его нашла вульгарная партия да просмотрела за всей своей трепотнёй… Рабами были, рабами подохнем… Я в армии на политзанятиях мозги офицерам вправлял. Они страшатся солдатеусам матушку-правду представлять, а я ложь крушу ломиком… Посмотри, Красный Октябрь, какая ситуация с утопленниками. Они лежали в яру нашем под охраной двух улиц — Железного Феликса и Ульянова. Яр — на крови… Подсунули нарымчанам подарочек… Ох, не подарок нам власть, ох, не подарок…

— Сосед, я на тебя самогонки не напасусь.

— Красный Октябрь с улицы Железного Феликса, я тебе мешок сахара привезу, дрожжей куплю.

— Гони её, проклятую, сам.

— Терпежу нет. Начнёт змеевичок яд целебный сбрасывать — дегустацию устраиваю… После третьей пробы хорошее словечко дегустация уже не произнесу.

— Всё, Василий, заканчивай фестиваль.

— Не гони, кума. На хозработах пригожусь.

— Человеку отдохнуть надо…

— Отдохнём в тюрьме…

1

Невинная Обь несла великие воды в бескрайние дали.

В сети рыбаков, на перетяги с самоловными крючками попадались трупы с пригрузом. Нарымчане их не выпутывали.

Кто с оторопью, кто со страхом осматривали диковинный улов, обрезали сети, лишались многих остро отточенных крючков.

Труп на плаву занесло в густые тальники. Шапка пены прикрыла остаток косоворотки, бессмертный крестик на прочной шёлковой нитке.

Бурение на кости прекратилось: бур перестал натыкаться на останки.

Винты поработали основательно, остолбенелый яр затих в скорбном уединении.

Время в Колпашино раскололось на две глыбины. Одна, опозоренная чекистами в конце тридцатых, была притоплена по макушку, другая, тоже опозоренная органами новой формации, вздыбилась яром, продавленным вглубь городской территории.

Приречные улицы Железного Феликса и Ульянова перекрещивались, будто неумолимый век поставил жирный крест на кровавом событии эпохи.

Без гадалок горожане знали: неподкупная Обь доберётся до имён ярых хозяев красной истории. Дело оставалось за временем и недюжинной силой воды.

В секретные папки легли отчёты об успешно проведённой операции по сокрытию следов давнего преступления.

Новые органы считали: недавнее преступление забудется, зарастёт травой забвения… Поболтает годик-другой беспамятный народишко, заботы о молоке и хлебе насущном вытеснят рассусолы о скопище трупов, спрятанных воровски в матёрый Колпашинский яр.

С мнением народа давно перестали считаться. На фоне грандиозных дел, космических запусков, вскрытия целины, покорения рек невесомые мнения не представляли реальных угроз Отечеству. И Обь покорилась: приняла эстафету яра с молчаливой покорностью.

Раздумывал историк об этой вакханалии в тишине гостиничного номера, даже не удивляясь предприимчивости твердолобых генсеков. Пропаганда отбивала морзянку героическим ключом.

Учёный успел разувериться в кривой линии партии, в театре абсурда, где народу отводилась зачуханная галёрка.

Знал Горелов: неугодных запихивают в психушки, почти на каждого интеллигента в недрах КГБ хранятся тайнички дел — со всеми проколами, прегрешениями, выпадами против правящего сообщества партийцев.

Не однажды фронтовик-штрафбатовец пытался добиться, чтобы его допустили до архивов НКВД, но гриф секретности охранялся будто крылатым хищным падальщиком с одноимённым названием.

Было что подводить под статью секретности.

«Но память мою не засекретить… Все ужасы Ярзоны уложены, как на полки истории… Сплав трупов — продолжение кошмаров…».

Изредка брало сомнение: по той ли стезе направил усилия историка. Сколько можно шляться по смрадным помойкам веков. Возможно, народ и не нуждается в заступничестве, его устраивает положение смиренного раба. Спивается нация, да и чёрт с ней, дураковатой массой, которую ничему не научил сложный исторический путь. Клюнули на обе наживки большевиков — на белую и красную. Рубились друг против друга заклятыми врагами. Ненависть разгоралась сухим хворостом. И разве догадывались — кто поднёс спичку раздора, кто с демоническим хохотом, ядовитым злорадством потирал руки, набивал местечковые сундуки награбленным добром.

Из треклятой жизни перекочевал в сказки спокойный Иванушка-дурачок. Отвели ему роль полоротого победителя, сдобрили легендами — у него от радости рот до ушей. Усыпили твою бдительность, Иванушка, царевну выторговали у истории…

Какие истинные демократические силы были брошены в предыдущих веках на спасение духа народа. Какие яркие имена просверкали в высотах художественной литературы. Художники-обличители на своих полотнах выражали неподдельную любовь к простолюдью. Неужели мимо сердец проплыли не утлые чёлны культуры? Неужели века унижения вживили в сознание рабов истины: из нужды не выломиться… плетью обуха не перешибёшь?..

В продолжении трактата о жертвенном народе историк непременно вставит некрасовское умозаключение:

Вот где таится кручёная плеть для холопа, его житейское понимание о бесспорной мордобойной силе барина.

Стон — не вечная народная песня. Бывший лейтенант государственной безопасности верил в коренной разум нации. В ней на генетическом уровне сияла свобода, с лёгкостью облаков проносились мечты о будущем счастье.