Учение не было долгим, потому что классовый враг, собирающийся посадить на престол царя и привести с собой целую толпу помещиков и капиталистов, стремительно продолжал временно оккупировать отдельные части советского отечества.

Наверное, и здесь не обошлось без предательства. Во всяком случае, генералов, проигравших сражения, судили. Генералы лепетали оправдания, достойные только ихних, только буржуазных вояк. Про колоссальное превосходство противника в боевой технике и авиации, про прекрасную выучку наличного состава, про огромное количество материальных ценностей, которыми располагает даже самая маленькая и незначительная часть противника.

— А! Вы клевещете на передовую советскую технику! — радовались следователи.

— Расскажите по-хорошему, кто научил вас занижать подготовку бойца Красной Армии, преувеличивать мощь фашистской армии и сеять панику? — предлагалось тем, кто хотя бы пытался анализировать происходящее.

— Кто мешшя-ает вам соввершить невозьможжное? — цедил сквозь знаменитые усы сверхубийца двадцатого столетия, превзошедший судьбу всех диктаторов, гауляйтеров, августов, цезарей, падишахов и сыновей неба, — полуграмотный сын совсем неграмотной грузинской шлюхи…

Но суды судами, расстрелы расстрелами, а ненавистный враг все равно топтал пределы советского отечества, входил все глубже, и сделать с ним решительно ничего не удавалось. Поэтому новобранцев учили по максимально ускоренной программе и побыстрее спроваживали на фронт.

Первая встреча Льва с фашистами произошла где-то к северу от Орши, и тут он получил свой первый психологический шок.

Бомбежка состава оставила в нем двоякое чувство. С одной стороны, это была война. Часть того, куда и зачем ехали. Было важно, что на расстоянии двадцати метров она уже и не очень опасна.

С другой стороны, все было совсем не так, как он себе представлял. Полная беспомощность красной линии обороны. Полная беспомощность солдата против летящей на него сверху, визжащей и воющей смерти. Медвежья болезнь новобранцев. Старослужащие не смеялись. По их словам, понос был нормальной реакцией на бомбардировку, и первые две недели ничего другого не приходилось и ждать.

В пункте прибытия было грязно, нервно, все суетились и орали, никто ничего толком не знал. Грязное здание вокзала, невероятный шум человеческого скопища, крик и матерщина вместо речи.

Не было еды, и после трех суток пути дали по пайке хлеба, пообещав их покормить «потом». Лева скоро понял, почему.

Учебные винтовки остались там, где и должны были остаться. — в учебке, а боевое оружие должны были дать в пункте прибытия части. Но не дали.

Зато щедро раздали приказы. И так же щедро матерились, объясняя, что сделают с дезертирами и предателями — с теми, кто побежит или просто не пойдет в бой. Через час после прибытия Лева со штыком на поясе, с палкой в руке уже шагал к месту боя.

Глухо грохотала артиллерия, все громче слышалась пальба, пронзительно несло кислой гарью, навстречу тащили кого-то, с ржавыми пятнами на перевязанной голове, непонятно, что неслось по небу — низкие облака или клубы дыма; на проселочной дороге, возле воронки, лежали какие-то еле узнаваемые жуткие обрывки — красное, зелено-бурое, сине-багровое, вроде бы нога в сапоге… кисть руки? Или это почудилось?..

Судорожно, быстро, не давая задуматься, строили перед уходящим вдаль, пересеченным березками полем. Вперед, в атаку, через колосящиеся поля и перелески — выйти во фланг неприятелю. Винтовка — у каждого пятого. Без винтовок, с палками и штыками. «Оружие добудете в бою!» Интересно, для какого числа людей эти слова были последними членораздельными звуками, которые они услышали в жизни? Сто граммов, и вперед, вперед!!!

Лева побежал вместе со всеми и удивился, почему ничего не слышит, когда прямо на пути появились мгновенно вырастающие, багрово-черные, дымные кусты. Потом сообразил — в уши ударило так, что на какое-то время он оглох.

Лева бежал во второй шеренге и хорошо видел, как расшвыривало людей в первой шеренге. Если куст вырастал меньше, чем в пяти шагах, человека просто отбрасывало в сторону. Лев видел, как кувыркнулся, перевернулся через голову Леша Дроздов и остался лежать неподвижно. Как падали мальчики, бежавшие дальше пяти шагов, — садились на землю, летели кувырком, падали, словно споткнувшись.

Опять Лева испытал, как при бомбежке, острое ощущение беспомощности. Механическое, неживое убивало его, а он не мог ничего сделать…

В происходящем, тем не менее, были какие-то закономерности… Например, периодичность разрывов. Лева уловил ее скорее инстинктивно, думать-то времени не было; он упал за мгновение до того, как совсем рядом ударило, рвануло, земля словно бы перекосилась, толкая его вверх и вбок, а сверху провизжало и провыло.

Поднялся Лева тоже вовремя и, пробежав совсем немного, поднял одну из винтовок. Так сказать, добыл ее в бою. Рядом упал Саша Малинин, с которым дружили в учебке. Не видно было, куда он ранен; Саша мелко дрожал всем телом, руки и ноги его часто-часто трепетали, а изо рта мерными толчками плескала темная кровь.

Лева сам не смог бы объяснить, как он пересек это поле и очутился в перелеске, в березово-тополиной лесополосе, разделявшей два больших пшеничных поля.

Постепенно уцелевшие накапливались там, в этом лесочке… И тут, только тут Лева увидел немецкую батарею. Орудия стояли прямо на дороге, отцепленные от тягачей, и вокруг них хлопотали немцы. Беспрерывно палили орудия, снаряды уходили через лесополосу, туда, где другие бежали через проклятое поле…

Руки тряслись. Пришлось сосчитать до пяти, пришлось ударить по стволу березы — со всего размаха, ребром ладони. И только тогда смог поймать в прорезь болотно-зеленое пятно чужой формы. Куда именно он целился — Лева толком не смог бы сказать. Важно было просто стрелять — в тех, кто только что стрелял в них, кто только что убил столько людей.

Вокруг тоже стучало и хлопало. Один немец присел и показал другим рукой, где над ним только что свистнуло. Другой вдруг начал нелепо семенить назад, не удержался и упал на землю, схватившись рукой за плечо. Как ни ничтожны были результаты, все же это были попадания, все же ущерб, хоть как-то наносимый врагу.

И тогда немцы начали атаковать сами. С невероятной, с жуткой деловитостью они начали опускать орудия. Теперь пушки стояли, обратив жерла не косо вверх, а прямо на лесополосу. Теперь они не могли стрелять навесным огнем по полю, но зато ударили прямой наводкой по скопившимся здесь, в только что безопасном месте. Будь они опытными, давно обстрелянными солдатами, они вполне могли бы не скапливаться в лесополосе, а сразу продолжать атаковать. И, очень может быть, немцы не успели бы опустить орудия, началась бы рукопашная, и даже батарею был шанс захватить. Но… Но не знаю, кто как, а Лева понял это спустя несколько месяцев. А большинство приехавших с ним уже не успели понять.

Потому что даже те, кто перебежал это поле (которое вообще не надо было перебегать; делать это ни за что и никогда не отправил бы своих солдат ни один европейский полководец), оказались под кинжальным огнем крупнокалиберной немецкой артиллерии.