Навстречу ему шла женщина, вполне достойная внимания. Более того -очень приятная женщина. Если уж говорить начистоту - любимая женщина. Хотя как раз об этом ни с кем начистоту говорить было нельзя. Таковы были установленные ею требования конспирации. Но здесь, на пустыре, здесь никто не мог их увидеть, а даже если бы и увидели, то не заметили бы ничего странного в том, что двое людей, мужчина и женщина, встретились и остановились, чтобы поговорить. Однако любимая женщина, похоже, не собиралась останавливаться и разговаривать с ним. Он шла по тропе, глядя в его сторону, но не на него, а сквозь него. Не замечая его. Будто его и не было вовсе. Будто она одна шагала через пустырь, где местные жители выгуливают собак.

Вот они сошлись на тропе. Она по-прежнему шла прямо на него, не замечая и не уступая. Пришлось умерить шаг, чтобы не столкнуться с нею. И она прошла близко, в каком-нибудь сантиметре. Даже край ее длинного платья задел его колено. Его любимого платья, словно сшитого из осенних листьев. Сплошь желтые, оранжевые, алые, бордовые клинья на нейтрально-коричневом фоне. И два разреза по бокам выше колен.

Он замер. И вот прямо перед его глазами прошла ее щека. Потом висок. Потом ухо - красивое, изящно вырезанное, маленькое ухо. Сережка особо бросилась в глаза - слишком тяжелая для маленького уха, серебряная, с чернью: обычно она носила другие, золотые, совсем крохотные. И душистая копна светлых волос...

Вот и вся прошла, упруго покачиваясь, как парусник на океанской волне. Прошла, удалилась, унесенная ветром. Исчезла - не заметив его, не узнав. Так что он почувствовал себя бесплотным. Словно несуществующим. Будто призрак, неспособный сдуть пушинку с ее острого плеча. Он даже поскорее подозвал собаку, чтобы отразиться в ее глазах, увериться в собственной материальности.

- Ты есть, - сказал он собаке. Вслух сказал. Ему для чувства материальности было важно голос свой услышать. - И я есть - отражением в твоем золотом глазу.

И еще он мыслит. Он чувствует. Непонятно, правда, что он сейчас должен чувствовать, но что-то чувствует. Он, наконец, сомневается в собственном существовании. Значит, по Декарту, вполне существует.

Может быть, он перестал существовать только для любимой женщины? То есть она хотела показать ему, что он перестал для нее существовать, и потому притворилась... Но она ведь на самом деле его не заметила, не притворилась. Он бы сумел различить притворство. И не гордыня тут, не спесь. С чего бы вдруг ей возгордиться перед ним? Тут полное отсутствие присутствия его на ее горизонте.

Если бы он не замедлил шаг, она могла бы нечувствительно пройти сквозь него, как... как сквозь что? Как сквозь голограмму. Да, что-то в этом роде. У Лема, помнится, было. "Возвращение со звезд". Стоят, разговаривают между собой, он подходит к ним, спрашивает - его не слышат, не замечают. А зрители откуда-то сверху смеются. Реал. Так у Лема. А как у нас тут? Ау, зрители, что же вы не смеетесь? Это же ужасно смешно, когда сквозь тебя...

Он оглянулся, словно и впрямь рассчитывал увидеть у себя за спиной группу смеющихся зрителей. Но не увидел никого. Только я шел ему навстречу, издали приглядываясь к своему персонажу, но он меня видеть не мог.

И еще из окна их квартиры, выходящего на пустырь, смотрела на Алексея Михайловича его жена Наталья. Однако ей эта картина почему-то увиделась немного иначе. Наталья видела, как Алексей Михайлович и Катя сошлись на тропинке посреди пустыря. Как они довольно долго о чем-то разговаривали. И как посреди этого разговора ее муж поднял руки и закрыл ладонями лицо - видимо, для того, чтобы Катя не видела его слез. И так они стояли какое-то время рядом, прежде чем Катя ушла, оставив Алексея Михайловича одного, и Наталья, глядя на них, вспомнила фотографию, которую ей показывал когда-то Виктор, и ей показалось, что в эти несколько минут она узнала о своем муже больше, чем за все прожитые с ним годы.

* * *

Так могла бы закончиться история Алексея Михайловича - и пусть она так и закончится. История кончилась - и не имеет никакого значения, что будет дальше с ее бывшими героями. Они отныне будут существовать каждый сам по себе, не связанные рамками моей истории, а потому могут свободно проходить мимо друг друга, друг друга не узнавая и не вспоминая, - будто между ними действительно никогда ничего не было.

И сколько бы Алексей Михайлович ни просил меня, вездесущего автора, что-нибудь изменить в романе, сделать хотя бы финал не таким неожиданным и болезненным для него, - я ничем не могу ему помочь. Потому что дописав до последней точки, я утратил над своим романом всякую власть.

Иссякло энергетическое поле искусства, в котором я жил без отдыха несколько месяцев. Кончилась магия письма. Роман кончился, остались только слова.