Как-то днем Катя принесла зайца. Сказала, что подбила камнем из пращи, помахала солдатским ремнем, на котором обычно таскала свой непомерный арсенал. Герман не слишком-то поверил, – наверняка у зеленоглазой воительницы имеются иные способы бесшумного умерщвления. Праща – древность из библейских преданий. Но заяц, пусть и некрупный, оказался просто изумительной вкусноты. Его поджарили с молоденьким чесноком, и от запаха слюнки текли у всех. Пашка сказал, что после победы мировой революции разведет кроликов – очень полезные животные. Катя, вытирая руки (зайца свежевала она, и надо признать, до отвращения умело), заметила, что после победы мировой революции кроликов будут выдавать по карточкам, на большие праздники, каждому заслуженному пролетарскому борцу – по хвосту и уху. Особо идейным еще и потрошки. Пашка не обиделся, сказал, что не верить в трудное дело становления справедливой власти каждый может, зато потом весь мир ахнет. Амазонка довольно мрачно заверила, что как раз вполне верит, что мир ахнет. Куда хуже, что и сами «р-р-революционеры» тоже ахнут.

Пообедали тогда чудесно – от зайчика с крошечной, как фасоль, печеной картошкой и следа не осталось. Герман сменил мужественно стоявшего часовым Прота. Мальчик поковылял чревоугодничать, пока порция не остыла, а прапорщик прошелся вокруг полянки. Неуверенно застрекотала сорока, улетела. Густой орешник плотно обступал дневной лагерь беглецов. Было тихо, тепло. Герман поправил на плече ставшую привычной «драгунку». Лошади насторожили уши, недоуменно косились на лагерь, где у уже загашенного костра сидели спутники. Прапорщик и сам не сразу понял, что там тихонько поет Сама. Пела Катерина, по правде говоря, неважно, голос ее, хоть и звонкий, мелодию вел неуверенно, явно фальшивя. Зато песня была странная, никогда ранее Германом не слыханная. Какой-то романс, где возлюбленная автора почему-то пила обжигающе холодный виски. Прапорщик вспомнил проклятый монастырь, сразу стало горько и стыдно. Герман хотел наподдать запросившим «каши» сапогом наглую поганку, но вовремя одумался – лишние следы оставлять неуместно. За последние недели Екатерина Георгиевна крепко вдолбила личному составу азы лесной науки.

У костра Катя смущенно хихикнула, сказала, что знает, что ей медведь на ухо наступил, и не нужно ее за такое пение прикладами бить. Просто в данной ситуации она просто обязана что-нибудь надлежаще-лирическое исполнить. Необоримый инстинкт, однако. Пашка благородно заявил, что голос вполне хороший, и песня интересная, хотя и не совсем понятная. Вот что такое этот самый виски? Вроде буржуазного шампанского? Катя сказала, что напиток мужской, похож на очень качественный самогон. И бутылки красивые. Пашка мигом принялся вспоминать, что такого алкогольного ему в жизни приходилось пробовать. Оказалось, что всем вспомнить есть о чем. Даже Прот принялся вспоминать разные сорта церковного кагора. Вита оказалась пламенной сторонницей какой-то диковинной настойки, о которой никто не слышал. Екатерина Георгиевна ликеро-водочную дискуссию прервала, тихо запев, следующую песню. Вернее, стихи на простую мелодию. Про любовь.

Герман понял, что торчит на одном месте, вместо того чтобы двигаться вдоль орешника. У костра молчали. Потом Вита что-то пробормотала, прапорщик не расслышал. Зато видел, как Катя слегка дернула девочку за косу и утешающее сказала:

– Какие ваши годы? Всё сложится.

– Екатерина Георгиевна, кто стихи написал? – не выдержал Герман.

Предводительница глянула в его сторону:

– Вы, ваше благородие, хоть и слушаете краем уха, но от основных обязанностей не отвлекайтесь, за просекой приглядывайте и вообще.

Герман взял под козырек и пошел большим кругом. Поеживаясь, нырнул под листву лещины. Кто бы ни написал те строки, явно не салонный рифмоплет. О любви и окопах, надо же. Прапорщик сам в атаку не ходил, но хорошо помнил изуродованное предполье на ковельском направлении. Неужели и Она там бывала? Какой-нибудь секретный женский батальон?

Когда Герман обогнул полянку и вынырнул из кустарника, снимая с шеи паутину, в лагере все еще говорили о войнах. Пашка отстаивал версию, что после победы мирового пролетарского движения войны раз и навсегда исчезнут. Похоже, даже Вита парню не верила. Катерина лежала, закинув локти за голову, жмурилась на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь колышущие листы лещины. Желтые веселые пятна плавали по ее лицу, и Герман вдруг отчетливо понял, что никогда больше он не увидит такой прекрасной картины. Ведьма она и убийца. Безжалостная одиночка. И самое красивое, что существовало в короткой жизни беглого прапорщика Землякова-Голутвина.

– Да перестаньте вы спорить, – не открывая глаз, пробормотала Катя. – Вояки. Все уже давно сказано и рассказано:

Каховка, Каховка, родная винтовка,

Горячая пуля, лети!

Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —

Этапы большого пути.

Гремела атака, и пули звенели,

И ровно строчил пулемет…

И девушка наша проходит в шинели,

Горящей Каховкой идет.

Под солнцем горячим, под ночью слепою

Немало пришлось нам пройти.

Мы мирные люди, но наш бронепоезд

Стоит на запасном пути[23].

Все помолчали, потом Пашка нерешительно спросил:

– А почему Каховка? Скучное место. Я там раз проезжал. Одни плавни. И пролетариата мало.

– Там твои червоные, Паша, плацдарм захватят. И схлестнутся с друзьями Германа Олеговича в полную силу, – неохотно пояснила Катя.

– Так ведь… где-то же должен быть последний и решительный, – неловко сказал Пашка и как-то стыдливо глянул на стоящего у кустов прапорщика. – Историческая необходимость, она…

– Да иди ты со своей необходимостью, – сквозь зубы процедила Катя. – Наполеоны, мать вашу… Я к тому говорю, чтобы и духу вашего, дорогие попутчики, через год у этой проклятой Каховки не было. Хлебайте дерьмо где-нибудь в другом месте.

Герман понял, что командирша сквозь ресницы смотрит на него.

Прот подвигал своим перекошенным плечом, сел удобнее и тихо спросил:

– Екатерина Георгиевна, а насчет через год, это точно?

– Весьма вероятно, – кратко сказала Катя.

– Э, я не понял, – ошеломленно забормотал Пашка. – Екатерина Георгиевна, вы что, тоже как Прот? Может, и я могу? Предсказывать?

Катя хмыкнула:

– Да ты же только этим и занимаешься. Кто нам все уши прожужжал про неизбежную победу мировой революции и светлое царство социализма? «Перекуем мечи на орала, а злато на толчки». У гимнаста-пролетария слово – кремень.

– А мне кто проречет? – жалобно сказала Вита. – Що со мной в жизни буде?

– Да все с тобой нормально будет, – в один голос сказали Пашка и прапорщик.

Катя усмехнулась.

– Вы, Екатерина Георгиевна, не улыбайтесь, – как водится, неожиданно для себя обозлился Герман. – Если вы что-то знаете, может быть, соблаговолите и с нами поделитесь? Одной ведь дорогой идем.