В сад, подбирая юбки, примчалась Олив. Она схватила стул, подтащила его к Виолетте, села, наклонилась к уху сестры и отчаянно зашептала. Гедда со своего места все прекрасно слышала и постаралась замереть.

— Ви, я только что открыла нечто совершенно ужасное. Не знаю, что делать.

Она вся трепетала.

— Расскажи, — отозвалась Виолетта. Она любит, когда ей доверяют разные тайны, это Гедда знала.

— Эта женщина — эта миссис Оукшотт — она никакая не миссис… это та самая женщина… дева Мэриан.

— Так это с самого начала было ясно, — ответила Виолетта.

— Что?

— Я сразу об этом подумала. Что ты так расстроилась?

— Она его целовала. Он ее целовал. Я видела.

— Ну и глупо. Лучше не видеть. Она уедет в Паксти и будет там учительницей. Что ты хочешь делать?

— Виолетта, я не каменная, что бы ты ни думала. У меня бывают сильные чувства, гнев. Я так злюсь, так… я терпеть не могу беспорядка. Я не могу работать, если у меня в доме беспорядок. Ты же знаешь. Меня нельзя выбивать из колеи, я должна работать.

— Ну так не позволяй выбить себя из колеи. Ты — гусыня, несущая золотые яйца, с которых кормимся мы все. В том числе, насколько я понимаю, мадам дева Мэриан. Для тебя же лучше оставить ее в покое: она отправится в Паксти и будет зарабатывать себе на хлеб. Ты избавишься от лишнего рта.

— Он ее целовал.

— Ты же знаешь, какой он и что он делает. Все равно, что бы ни случилось, он от нас не уйдет, будь уверена. Это мадам Мэриан — жертва, а не ты, глупая.

— Но я видела…

— Ну так постарайся больше не видеть. Тебе не впервой. Сама кого-нибудь поцелуй — ты прекрасно знаешь, желающие найдутся.

Гедда почувствовала: тут что-то кроется, что-то непонятное для нее, помимо и сверх того, что она поняла.

Олив хихикнула:

— Мистер Метли прочитал мне лекцию о природе женщин.

— Еще один любитель распускать руки.

— Ты заметила?

— От меня мало что укроется, — довольным голосом сказала Виолетта. Вот оно, подумала Гедда: ей нужно знать все, иначе она чувствует себя… меньше, незначительнее…

— Так, значит, ты думаешь, все должно остаться как было… как будто ничего не происходит… как будто я ничего не заметила?

— По-моему, ты это уже прекрасно умеешь.

— О, как ты со мной жестока.

— Как раз наоборот, — ответила Виолетта.

Первая летняя школа была импровизацией с начала и до конца. Все последующие школы намеренно следовали распорядку, сложившемуся стихийно, причудливо, в первый год, когда одна затея — лекция, курсы рисования, вечер поэзии, и главное — постановка пьесы — цеплялась за другую: Тоби Юлгрив читал лекцию об итальянских сказках про брошенных младенцев, что возвращались прекрасными девушками, а группа текстиля и вышивки занималась созданием цветочных набивных ситцев и гобеленов для первого, черно-белого, зимнего акта пьесы и для праздника весны во втором акте, когда Пердита разбрасывает цветы. Приехал Август Штейнинг, чтобы помочь со сценическими эффектами — особенно со статуей Олив-Гермионы, — и остался, чтобы обучить юных Фладдов и Уэллвудов созданию театральных декораций и костюмов. Он взял из «Зимней сказки» то, что укладывалось в его теорию о превосходстве марионеток над живыми актерами, эгоистичными или неуклюжими, в выражении человеческих страстей. Он показывал Флоренции, как танцевать «наподобие морской волны», сгибал и крутил ее собственными руками, так что тело, скованное неловкостью, вдруг необъяснимо наполнялось новой свободой плавного движения. Флоренция, шевеля кистями и стопами, воскликнула:

— Что вы сделали? Руки и ноги теперь как не мои.

— Хорошо, — отозвался Август Штейнинг. — А теперь еще раз: прыгай, прыгай, скользи, в руках как будто полная луна, держи ее пальцами… она холодная на ощупь…

Флоренции показалось, что вся она стала ртутью.

Проспер Кейн приезжал, когда мог — когда позволяли музейные дела. Он прочел лекцию об искусстве ремесла и о ремесле искусства, и о том, как эти два понятия неразлучны, даже в живописи и скульптуре. Нужно знать не только дизайн, но основы физики и химии, иначе краска под лаком не высохнет и глазурь отвалится от глины. И еще нужно нечто… способность видеть… этому нельзя научить, но можно научиться, хотя это невозможно без упорного труда.

Он зашел на урок, где несколько студентов — профессионалов и любителей — создавали чередующиеся квадраты, по сути — изразцы, на тему «Зимней сказки», на расшитой или набивной ткани. Преподавателем была Серафита Фладд — она сидела в одном конце сарая и говорила «очень мило, очень хорошо» на все, что ей приносили показать. Кейн и Олив Уэллвуд бродили по сараю, меж стульями и мольбертами, и Кейн комментировал работу студентов. Его собственные дети изобразили весьма приемлемые цветочные узоры с очень легким оттенком пародии: Флоренция — подобие голландского фарфора, Джулиан — севрского.

— Очень мило, — сказал Проспер Кейн сыну.

— Ты хотел сказать «очень компетентно», — ответил Джулиан. — Я могу рисовать такое левой ногой. Это обезьянничанье. У меня напрочь отсутствует то умение видеть, о котором ты распространялся сегодня утром. Эти цветочки — ненастоящие, и я знаю, что ты это знаешь.

— А что же им нужно, чтобы стать настоящими? — сказал Проспер, принимая мнение Джулиана о собственной работе.

— Я вообще думаю, что искусство должно быть обезличенным, — ответил Джулиан. — По правде сказать, я считаю, что оно должно быть таким. И все же беда этих миленьких розочек в том, что они не имеют ко мне никакого отношения. Они мне не нужны, и я им не нужен.

Отойдя с Проспером туда, где их не могли слышать, Олив заметила, что ему очень повезло — он может так непринужденно говорить со своими детьми, то есть они ведут себя с ним непринужденно… то есть… она хотела сказать, как он хорошо их воспитал… как ему удалось быть для них…

— Матерью и отцом, — сказал Проспер. — И мужское влияние, и женское. Это было непросто. Солдаты по натуре — ярко выраженные мужчины. Но им нужны и женские умения — шить, чистить, потому что они живут без женщин. В этом смысле они похожи на мальчиков, которых доктор Бэдли в Бедейлсе так старательно учит вышивать и готовить. Мне, как солдату, нравится этот подход. Жизнь в палатках и искусство шитья — для мальчиков. И театр. Идем, посмотрим на творение мисс Фладд. Мне интересны ее работы.

Имогена Фладд сидела тут же, в криво пошитых одеждах, которым недоставало как ремесла, так и искусства. Она сделала один черно-белый квадратик и один маленький узорчик из весенних цветов. Черно-белые цветы были морозным узором на окне, лепестки тщательно выведены линиями из крохотных точек — кружевной рисунок, в какой-то степени навеянный работами Бердслея для «Желтой книги» и «Савоя», хотя Проспер Кейн был уверен, что этой туповатой девушке не понять скрытой сексуальности фигур Бердслея. Конечно, пухлые губки и ложбинки ее морозных узоров абсолютно невинны! Весенние цветы были изображены тающими, едва заметными пастельными красками — намек на розовый цвет, тень желтого, голубоватое пятно под цвет жилки на бледном запястье Имогены. Цветы словно старались вжаться в плоскость бумаги, стыдясь самого присутствия на ней. Проспер собирался было сказать что-нибудь утешительное и пойти дальше, но тут узоры сложились у него в голове, и он понял, что Имогена, пусть беспомощно, проявила именно ту остроту зрения, в отсутствии которой только что справедливо обличил себя Джулиан. Проспер сказал: