«Мне нравится этот рассказ… В нем ярко и точно написана заводская среда – не только шум и грохот моторов, скрежет конвейера, запах подгоревшего масла, теплые и упругие волны нагретого работой воздуха, но и те короткие общения между мастеровыми за конвейером или в курилке… Все это написано умело, рукой уверенной и, главное, правдиво до последней степени… Эта, казалось бы, непонятная радость, это чувство бескорыстной симпатии к мотору-«подкидышу» и есть та рабочая совесть, которая движет поступками истинно мастерового человека…»

Но что это? – думаете, наверное, вы, прочитав. Где же тут разнос? Да ведь не из внутренней рецензии это и не из редакторского заключения – из прессы. Опубликованный сначала в журнале, а потом вошедший даже в книгу критических статей, отзыв одного из самых уважаемых наших писателей.

«…В его повествовании и особенно именно в «Подкидыше» много прямой теплоты, человечности, задушевности; груда железа – старый мотор – воспринимается сквозь призму мягкого человеческого сердца. Рассказ трогает…»

И это из центральной прессы тоже. И о том же рассказе.

А теперь из заключения старшего редактора самого престижного издательства нашей страны:

«Рабочий Фрол из «Подкидыша», взявшийся за доделку брошенного двигателя, наделен отрицательными чертами: бывший фронтовик, он «соображает на двоих», напропалую курит, «забивает козла», ссорится с женой. Его совершенно не интересует митинг, видимо, антивоенный…»

И далее в таком же духе.

А вот мнение рецензента о повести, которая называется «Переполох» и которая когда‑то – лет пятнадцать назад – была даже набрана, получив «добро» А. Т. Твардовского, в журнале «Новый мир»:

«…Особенно противоречит правде жизни поведение ее (комиссии. – Ю. А.) председателя, старого партийца, персонального пенсионера Нестеренко. Он ни от кого не зависит, никто ему уже теперь соли на хвост не насыплет, зачем же ему топтать свою совесть старого коммуниста, зачем выступать в роли прислужника разным делягам и высокопоставленным чиновникам?

Вызывает удивление и другое. Несколько лет подряд у всех на глазах в СУ‑17 орудовали жулики, занимавшиеся приписками, очковтирательством, самопремированием, плевали на качество работ и все эти несколько лет неизменно, из квартала в квартал… получали Красное знамя. И если бы не анонимка, вполне вероятно, с горечью подсказывает автор, и продолжалось бы все в том же духе. Да и концовка не слишком обнадеживает.

Нет, переполох, по всей видимости, ничего не изменит…»

«В повести нет ни одного положительного героя… и нет уверенности, что очковтиратели будут разоблачены», – это уже резюмирующее мнение редактора.

О «Высшей мере» отзыв обоих – и рецензента, и редактора – был в том же духе, но она не была пока опубликована, и сопоставлять было нечего. Но не удержусь все же и приведу вывод рецензента:

«Может такое быть? Всякое случается. Но надо ли во всей неблаговидности показывать подобную «взаимовыручку» национальных судебно-следственных работников, их аморальный облик и профессиональную несостоятельность? Нужно ли подвергать сомнению незыблемые принципы, свойственные советскому законодательству, советскому праву, советскому суду?»

Очень любопытной была концовка редакторского заключения, которое в общей сложности занимало пять с половиной страниц на машинке (на четыре повести и девять рассказов):

«У меня создалось впечатление, что автор, представляя сборник, вовсе не рассчитывал на его прочтение другими людьми, так пишут только для себя».

Я долго ломал голову над тем, что это значит, но так и не понял.

Итак, письмо было написано. Но куда, к кому с ним идти? Или куда послать? Сначала хотел повсюду. В ЦК, в Госкомиздат, в редакции газет и журналов. Ведь ясно же, что в такой атмосфере и возникает у тех, кто обладает хоть маленькой властью, возможность делать свои дела, печатать своих, друг друга («перекрестное опыление»), брать всевозможные взятки. То же самое! То же самое, что было в деле Клименкина! Виновен – без внятных доказательств. И если не по лжесвидетельству явному, то по некомпетентности «следователя» и «суда»…

Долго раздумывал я и наконец решил отнести письмо – для начала – первому секретарю нашей, Московской писательской организации.

И отнес.

Не буду описывать реакцию на мое письмо. Скажу только, что резонанс был. Мне повезло. Сравнение рецензий и редзаключения с тем, что было опубликовано в прессе, и на самом деле оказалось впечатляющим.

Две важные встречи состоялись у меня в издательстве. Одна – с новым заведующим редакцией русской прозы. Другая – с директором.

Оба приняли меня доброжелательно.

– Говорят, что ваши вещи мрачны и пессимистичны, – сказал директор, но вовсе не в безапелляционном, а, скорее, в вопросительном тоне, ибо он, конечно, ни одной из них не читал.

– Это явное заблуждение, – возразил я совершенно искренне. – Ведь оптимизм не в том, чтобы надевать розовые очки и стараться обмануть себя и других бодренькими рассуждениями. Оптимист не тот, кто в страхе отворачивает глаза от пропасти, рядом с которой идет, и прячет голову под крыло, как страус. Оптимизм – это мужество. Активное мужество. Попытка не отворачиваться от пропасти, а преодолеть ее. Тот же, кто надевает розовые очки и лжет, – это как раз истинный пессимист, ибо он боится.

– Знаете, – сказал директор доверительно, очевидно, не до конца поняв меня или не желая показать, что понял. – У нас ведь и так столько безобразий и глупостей! Если мы с вами еще будем о них писать и печатать…

– Да ведь от безобразий и глупостей избавляться надо! – опять возразил я. – И потом, если уж на то пошло, у меня полно положительных героев. Не внешне положительных, а на самом деле.

Расстались мы дружески.

И вообще все было теперь по-другому. Нашелся умный, квалифицированный рецензент. Он особенно поддержал в сборнике «Высшую меру». А вторым рецензентом стал юрист, доктор юридических наук.

И редактор нашелся хороший, вот ведь как бывает! С ним мы и решили, что для подкрепления «Высшей меры» – которая, по его мнению, была наиболее трудной для прохождения, – необходимо еще раз заручиться поддержкой Верховного суда СССР.

Отнес я вновь «Высшую меру» Валентину Григорьевичу Сорокину, потом она попала к его начальству, и хотя позиция Верховного суда по отношению к публикации не была слишком уж положительной, но они категорически не возражали. А это – самое главное. Единственное обязательное условие было – изменить фамилии их работников. Что я и сделал, оставив в неприкосновенности лишь имена и фамилии некоторых положительных героев и посвятив повесть памяти З. А. Румера.

Сборник включили в план.

Относительная победа

И наконец «Высшая мера» вышла! Не в газете, не в журнале даже. И не отдельным изданием – в сборнике. Через девять лет после написания. Очень