Какую-то секунду Антуан Кориарчи молча сохранял на лице застывшую приторную улыбочку. Он, разумеется, знал, что произошло. Сегодняшний прием для него много значил. В случае успеха он мог бы считать себя по голливудским стандартом перешедшим из команды «зет» в команду «а». Где-то кто-то обронил, что Паула Хоуп, дизайнер, оформляющая дворец Кориарчи, теперь стала персона нон грата. Отсюда следовало, что ее надо было вычеркнуть из списка. Что и было сделано. Но сейчас Кориарчи вспомнил, что личностью, положившей начало гонениям на Паулу, был как раз бывший ее наниматель. Тот самый Тауэр, который так унизительно отзывался о кинопродукции, выпускаемой Кориарчи, и произносил в его адрес столь нелестные отзывы.

– Мисс Хоуп всегда желанный гость в моем доме, – сказал он и поклонился, расплывшись в сладкой масленой улыбке, и таким образом совершил некий акт возмездия.

– Благодарю вас, – кивнула Паула и погрузилась тотчас в волны всеобщего веселья, которое на веселье, впрочем, не очень-то было похоже, а для нее скорее было полем битвы.

Паула взяла с подноса бокал шампанского и направилась к бассейну, где наблюдалось наибольшее оживление. Она увидела молоденькую актрису, с которой ее когда-то познакомил Роберт.

– Привет, Марта.

Девушка взглянула на нее с ужасом. Такое выражение лица было у нее в одном фильме, когда вампир подбирался к ее нежной шейке.

– Боже мой, Паула! – Она испуганно огляделась по сторонам. – Как ты сюда попала?

– Что значит «как попала»? Меня пригласили так же, как и тебя.

– Ну… я просто подумала… ты жутко храбрая… – В устах Марты слово «храбрая» прозвучало как «глупая», после чего девушка скрылась под защиту толпы.

Паула едва не задохнулась, но быстро пришла в себя. Она уже знала, что ее ждет здесь. Но бродить среди оживленной публики подобно привидению было для нее унизительно. Она огляделась, выбирая компанию, к которой могла бы пристать.

Ее взгляд остановился на Мэрилин Грабовски, журналистке, поставлявшей самые «горячие» новости из Голливуда в журнал «Плейбой».

– Привет, дорогая, – произнесла Мэрилин, заметив приближающуюся Паулу.

Та ответила ей благодарной улыбкой. Слава богу, нашелся кто-то, не побоявшийся завести с Паулой разговор.

– Привет, Мэрилин. Ну как, ты нашла уже себе подходящий дом в Малибу?

– Пока нет, но, очевидно, когда найду, тебе все равно не позволят заняться его дизайном. Но все утрясется, дорогая, рано или поздно. У тебя есть талант, а у этих напыщенных индюков только непомерно раздутое эго.

Получив моральную поддержку, Паула двинулась дальше. Она подошла к отдалившейся от прочих группе, разглядев там менеджера из «Юнайтед Артистс», в оформление его дома она тоже вложила когда-то свой труд.

– Привет, мистер Штиглиц. Как поживает ваш терьер? По-прежнему жует занавески?

Мужчина, беседующий с Штиглицем и стоящий к Пауле спиной, заслышав ее голос, вздрогнул и обернулся. Его лицо попало в луч света от прожектора, спрятанного у подножия королевской пальмы. Освещенное снизу, оно показалось Пауле таким зловещим, словно это был не Роберт Хартфорд, а Борис Карлофф в фильме ужасов.

Она попятилась.

– Паула! – его окрик прозвучал словно взрыв.

Удивление от неожиданной встречи сменилось в нем приступом слепой ярости.

– Как ты осмелилась…

Сколько самых противоречивых чувств может испытывать человек одновременно? Паула любила его. Все еще любила.

Его слава, его репутация, его целеустремленность и умение собраться в нужные моменты, способность получать и самому доставлять удовольствие женщине, его неистощимая изобретательность в занятиях любовью, – разве не был он достоин за это любви?

И за все это же она ненавидела его.

– Я не знала, что это твой прием. Иначе я бы не пришла.

– Тебе… нечего делать среди порядочных людей. Ты слышишь меня? Слышишь?

Роберта слышали все, и все разговоры вокруг бассейна мгновенно затихли. Зрелище разгорающейся ссоры обещало стать захватывающим.

– А где они, порядочные люди? – не повышая тона, задала вопрос Паула.

Она заглянула в две горящие огнем точки, которые были его глазами. Раньше они светились так, потому что пылали любовным пламенем. Теперь они излучали ненависть и желание ранить ее как можно больнее.

– Ты… ты маленькая потаскушка! – выкрикнул Роберт.

– Никогда не считала себя таковой, но тебе виднее, раз ты достаточно пообщался с ними. Именно поэтому ты собрался взять меня в жены?

– Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? – Роберт говорил по-прежнему громко, но перешел на другой тон.

– Я лишь говорю то, что всем известно, Роберт. Любая женщина от шестнадцати лет до шестидесяти для тебя потаскушка, и ты берешь от женщины лишь то, что может дать потаскушка, а потом выгоняешь ее, как потаскушку.

Возбуждение публики вокруг бассейна нарастало. Подобный спектакль с участием великого актера и достойной его партнерши не увидишь за деньги.

Роберт получил от нее удар, как говорится, ниже пояса, но быстро выправился, словно парусник при бортовой качке. Ее внешнее спокойствие и отсутствие страха перед ним бесило его. Он должен был ее наказать.

– Ты… ты… – он зашипел, – ты была единственной потаскушкой-калекой в моем наборе.

Роберта перешел грань дозволенного. Здесь было принято говорить о физических недостатках иносказательно, не называя вещи своими именами. Сказать «калека» – значит поставить несмываемое позорное клеймо на этого человека.

На глазах у Паулы выступили слезы. Она сжала кулачки.

– Только покалеченный разум может быть таким жестоким…

Сказав это, она повернулась и ушла. Перед ней все расступались. Она попыталась ускорить шаг, и в тишине ее каблучки застучали как кастаньеты.

Все смотрели ей вслед, и все видели, как она прихрамывает. Теперь они поняли, что имел в виду Роберт Хартфорд, и признали его правоту. В Голливуде, где они имеют дело только с абсолютным физическим совершенством, ей не место.

Вечернее небо еще хранило память о палящем дневном солнце. Легкое дуновение бриза, все еще никак не ставшего ветром, подняло в воздух стаю безмятежных ласточек. Уже зажглись фары машин и уличные фонари, затмевая последние отблески заката. Неумолчный шум уличного движения и музыка из бесчисленных приемников проносящихся мимо автомобилей, рокочущие звуки этих современных коней этого никогда не смолкающего Запада долетали до Паулы смягченными толстыми витринными стеклами.

Она сидела, скрестив ноги, в кресле королевы, в том самом месте, где все началось, и гадала, когда же наступит полный конец всему этому. Ей не следовало бы находиться здесь. Это была безумная идея, но в безумном городе все противоестественное и есть настоящая реальность.