Но однажды она проснулась (сон, если честно, был лишь формой медитации) от неудобства — что-то мешало, открыла глаза и увидела свет. Свет шел от создания в белом — Ангела, но не того, что в первый раз, а другого. И сияние было не снежно-белым, а огненным, неприятным таким.

— Пошли! — произнес он, развернулся и вылетел в окно.

Маша спешно бросилась за ним, и они полетели. Они летели и летели — высоко, неинтересно, сквозь облака, в которых Маша потеряла бы Ангела — если бы не это огненное свечение, но скоро тот устремился вниз, и Машу ослепило белоснежное сияние. Снег! Море снега!

— Эверест, — пояснил Ангел, вынырнувший откуда-то слева.

Он схватил ее за руку и дернул вниз — довольно грубо, и скоро они уже шли по холодному (наверное) снегу к группе людей, которая ожидала их на самом пике.

У Маши захватило дух. Вид был потрясающий! Много, очень много снега, и темно-красные горы — то есть, может, они были коричневые, но садилось солнце и окрасило все в мягкие бордовые полутона. Они в прямом смысле оказались на вершине мира — и это было самое удивительное, самое ошеломительное зрелище, которое Маша видела в жизни… В той жизни.

— Выяснились новые обстоятельства, — произнесла фигура, отделившаяся от группы.

Маша была от них на расстоянии двадцати метров, но отчетливо слышала каждое слово. Она обмерла. Что за обстоятельства?!

— Когда мы рассматривали ваше дело, — продолжала фигура, — мы заглядывали в слишком далекое будущее и не учли массу обстоятельств. Выяснилось, что ваша смерть была запланирована.

Маша почувствовала, что весь мир, Эверест — все ускользает у нее из-под ног.

— И вы это выясняли года? — закричала она.

— Не кричите! — он одернул ее. — Вы же в горах!

— О боже… — Маша схватилась за голову. — Ну вы и садисты…

— Но мы решили, — продолжал он, — что сделка, которую нам предлагают, выгодна, так как той, что за вас просила, даровано прощение. Мы признаем всю сложность возникшей ситуации и считаем, что ваша смерть могла стать одной из предпосылок того, чего мы все так опасаемся.

Он наводил тень на плетень, чем страшно раздражал Машу — ее так и подмывало заорать: «Прекратите пудрить мне мозги!», но она поклялась сдерживаться — пока не выслушает все до конца.

— И так как после длительных сомнений мы решили, что ваше возвращение, хоть и в новой ипостаси, может положительно повлиять на столь желанный нами всеми… — он обвел рукой собравшихся, за что Жаба и Мариша наградили его скучными минами, — результат.

— Вы имеете в виду, что… я могу вернуться? — на всякий случай уточнила Маша.

Он кивнул.

— Здорово! — воскликнула Маша и тут же приложила руку ко рту. Нехорошо, если она отпразднует свое возвращение на землю хорошенькой лавиной. — Только у меня есть последняя просьба! — и сказала какая.

Они пошептались и сообщили, что ничего не имеют против. Огненный ангел проводил ее, и Маша обрадовалась тому, как все удачно сложилось — разница всего два часа — там рассвет, пять утра, а здесь три часа ночи.

Маша последний раз посмотрела на город отсюда — со шпиля высотки на Котельнической набережной — и помчалась, пока они все не проснулись. Она сделала, что могла — пришла к ним во сне и дала единственное, что у нее было, — утешение.

Не выдержала, и дотронулась до матери — погладила по щеке. И та улыбнулась — может, первый раз за год.

Теперь Маша точно знала — все будет хорошо. Горе уходит, появляются новые радости — и мы ничего не можем с этим поделать. Переживаем боль, которая разрывает наше сердце на части, страдаем, болеем, теряем смысл жизни, и заново учимся чувствовать только потому, что не умеем жить без радости. Потому что мы люди. Потому что нам подарили это счастье — наслаждаться жизнью, которое мы не ценим, пока у нас все хорошо.

Маша еще постояла у окна, но она уже чувствовала — ее ждут.

Дорога обратно всегда короче. Маша не заметила, как очутилась на снежной вершине, где ее ожидали с нескрываемым нетерпением. Ей казалось, что сейчас заиграют фанфары, ну… «Прощание славянки» или что-то в этом роде… Правда, Маша имела смутное представление о фанфарах и уж тем более о том, можно ли на них сыграть сложную лирическую мелодию.

Но все прошло сухо и технично. Недовольный Ангел взял ее за одну руку, недовольный Демон — за другую. Так они и стояли, пока Маша не почувствовала себя как-то неприятно. Дело было не в физических ощущениях — этого она просто не могла испытать, но на душе стало беспокойно, тревожно. Ей хотелось вырваться, но Ангел и Демон вцепились в кисти рук мертвой хваткой, и тревога уже превратилась в истерику, и такое отчаяние захлестывало, такая ненависть к этим мучителям, которые не дают ей спастись, бежать, что она взвыла и задергалась, заметалась, и все это напоминало дурдом. Но когда Маше уже казалось, что она стоит на границе, отделяющей безумие от реальности, и граница эта — острая, как бритва, она увидела свет. Такой… Не то чтобы яркий… Не так, как на земле, когда ты щуришься, и темные пятна расплываются — она могла смотреть, и это была благодать — свет ласкал ее, нежил, в него хотелось окунуться, нырнуть с головой и затаиться…

— Уходить всегда трудно… — послышался голос. — Надеюсь, тебе понравится мое тело. Я о нем заботилась. Не прощаюсь. Или прощаюсь… В общем, удачи и с Богом!

И Маша почувствовала, что Ангел и Демон ослабили хватку — или это она куда-то пропала? Она чувствовала, что исчезает, и не могла понять — как, но тревога и отчаяние сменились грустью — такой приятной, хоть и мучительной, но сладкой — когда ты жалеешь о том, что позади, но уже предвкушаешь то, что будет.

В темноте что-то мелькало — какой-то сумбур: лица, животные даже какие-то, вот она идет по улице, а на улице везде песок, как на пляже… Толстая женщина с крокодилом на поводке тыкает в нее пальцем и хохочет — у крокодила лапы высокие, как у лабрадора, и Маша никак не может понять — что в ней такого смешного, а потом вдруг видит, что она надела свитер, куртку, сапоги, а трусы надеть забыла, и это ужасно, потому что мало того, что белый день, центр города, так она еще идет устраиваться на работу…

Она дернулась и поняла, что проснулась. Хотела было открыть глаза и испугалась. Настолько, что решила спать вечно, — может, это возможно, если не пить, а пить она не будет, и есть надежда, что она давно не ела…

Это было глупо.

Но открыть глаза и удостовериться, что ты спала и тебе все это приснилось, что ты валяешься у себя на Патриарших, и просто осоловела от жары, или открыть глаза совсем неизвестно где и понять, что сидишь в теле старой некрасивой женщины, или…

Маша ухитрилась пролежать так довольно долго. Кажется, она даже заснула на время, но потом все-таки очнулась окончательно, разнервничалась, и от нервов лежать было уже совершенно невозможно.