более христианской страной, чем это кажется иностранцам и даже ей самой. Взять хотя бы вот это утверждение: «Ни один другой народ Европы не был так охвачен и пронизан христианскими идеями, не был так воодушевлен ими к величайшим достижениям, как французский. Ни один другой народ не преисполнен ими в такой степени и сегодня. Ценность христианского учения для французов стоит выше всяких сомнений». (Пауль Дистельбарт[412]. «Живая Франция», с. 231.) Разумеется, то, что мы там сегодня найдем христианского, в большинстве своем уже не чистое и истинное, свойственное готическому эону, а секуляризованное, модернизованное, стянутое с небес на землю христианство. Но даже этот отблеск прекрасен, как вечерняя заря закатного солнца. Христианским духом дышат idées généreuses, идеалы justice sociale, paix, humanité[413], вера в действенную силу любви, которая объемлет собою гораздо большее число людей, чем считающие себя членами Церкви, упование на царство мира, на союз свободных наций. (Здесь кроются идейные предпосылки крепкой приверженности Франции к мысли о Лиге Наций – скорее как к идее, чем к институту в его современном облике[414].) Француз верит меньше немца и англосакса в то, что насилие есть высшая инстанция частной и общественной жизни. Главными факторами истории он считает нравственные и духовные силы человечества. Все, что сидит в нем от бессознательно христианского мироощущения и представлений, уплотняется до понятия civilisation. Оно не означает для него – как то же слово у немцев – технически-организационное мастерство, а священный порядок, гармонию мира. Оно – позднее порождение эллинистического, а также готического чувства гармонии.

Из-за провозглашения христианских принципов в рационалистической форме Франция стала с 1789 года вторым отечеством для образованного слоя Европы. Она представляется все возрастающему числу компетентных людей прочной стеной, противостоящей опасностям, которые угрожают в Европе делу свободы и нравственной культуры. Поэтому не следует желать, чтобы эта страна была как можно скорее безжалостно уничтожена ее политическими врагами. Ее закат стал бы несчастьем для человечества. Токи обновления человечества возьмут свое начало не из Франции. Однако, если стремиться ввести в будущую культуру ценности западного прошлого, то надо особенно держаться за Францию, так как французы все же – народ прошлого. В этом их счастье и – шанс на будущее!

Испанцы и русские миссия Испании

Испания, как и Россия, очень мало отражает прометеевскую культуру, скорее это ее иногда открытый, иногда тайный противник. Поэтому Испанию нельзя противопоставлять русскости в качестве представителя современного Запада. Более того – русские и испанцы стоят плечом к плечу как союзники, а сегодняшняя Европа – их общий враг[415]. В деле преодоления западно-восточного противостояния Испания, с ее ярко выраженным ориенталистским уклоном, борется за чувственное и религиозное мироощущение Востока.

Испания расположена напротив Европы и неприступна, как крепость. Если Россия, так же труднодоступная, является империей между Азией и Европой, то Испания – империя между Европой и Африкой. Кто мы есть по отношению к Европе? – вот вопрос, судьбоносный не только для русских, но и для испанцев. Этому вопросу Унамуно посвятил семь томов своих Ensayos[416]. Обе нации соприкасаются с прометеевской культурой, не растворяясь в ней. В то время, как остальная Европа имела возможность свободного развития, испанцы и русские страдали под чужеземным игом. В борьбе против нехристиан, в одном случае – мавров; в другом – татар, им пришлось отстаивать и утверждать свою христианскую веру. Почти в одно время было покончено с рабством. В 1480 году Иван III отказался платить дань татарскому хану, а в 1492 году Фердинанд отвоеванием Гранады завершил эпоху Реконкисты[417]. Оба народа быстро разрослись вширь на огромных просторах, создав империи небывалого размаха. И, наконец, роковым для них стало победное шествие прометеевского мира. Правда, им еще удается отразить наполеоновское вторжение. Как раз испанцы и русские были первыми, чья неистовая любовь к свободе нанесла французской армии тяжелые и жестокие удары. Но против идей 1789 года они были не в состоянии долго сопротивляться. Все глубже впитывался в их души разъедающий яд современного скепсиса и отхода от веры. XIX столетие стало для обоих народов веком ползучей революции. И вновь предательские признаки внутреннего раздора выпадают на одно и то же время: чуть ли не в один год – в 1820 году потерпела крушение либеральная революция полковника Риего, а в 1825 году подавлен путч русских декабристов. Дальнейшее развитие заканчивается открытой гражданской войной: в России в 1918–1921 годы, в Испании – в 1936 году; и все это в конвульсиях, сила которых приоткрывает бездну внутренней муки и превосходит все, что доводилось когда-либо видеть Европе. В обоих случаях речь идет о конфликте между врожденной готикой души и проникающей прометеевской культурой, о кроваво-грандиозном решении спора между духом ландшафта и духом эпохи.

Испанский ландшафт, за вычетом прибрежной полосы, представляет собой выжженную солнцем пустыню с немногими, необычайно прекрасными оазисами, – это бесконечная равнина, сравнимая по протяженности со степями России или даже с пустынями Средней Азии. Особенно это касается Кастилии; и именно она, а не прелестная Андалузия, сформировала душу испанца. Призрачность кастильского ландшафта, с его мерцающими световыми явлениями, увлекает его жителя за пределы горизонта – в бесконечность, приближая к сверхъестественному миру. Это заставляет преходящее казаться слабым отблеском Божественного и – побледнеть в сравнении с ним. Это придает жизни сакральный оттенок. В таком ландшафте, который своим простором расширяет взор и душу, как и в русских степях, только и мог вырасти человек вселенского чувства, а культура, которую он сформировал, может быть только культурой конца. Ее приметы проступают в испанце тем ярче, когда он, как и русский, без оглядки доверяется духу своего ландшафта. Четыре пятых населения живут на суше. Это крестьяне, которые остаются таковыми и в городе. В Севилье, древнем городе с трехтысячелетней историей, на улицах встречаются только земледельцы. Испанская культура столь же мало городская, как и в России. Чисто городские явления капитализма и словесной риторики ей чужды. Испанец ведет себя тише и немногословнее, чем любой другой южанин. Культуре конца свойственно молчание.

Todo nada, Dios solo[418] – вот основная мудрость Испании; Бог и душа, все остальное – ничто. Сердце испанца, как и русское сердце, – это удобное место для вторжения иррациональных сил, наполняющих его горячностью или мрачностью. Укоренение в вечном – это перспектива, из которой можно судить о сущности испанцев, оставляя в стороне все племенные различия. Испанец живет пред лицом вечности, осознанно или неосознанно. Всем сердцем он чувствует истинность Бога и призрачность мира. Основополагающая