черта его души – религиозность. Поэтому античный Рим, несмотря на 500-летнее господство, не оказал особого влияния на испанцев, а немецкая Реформация прошла мимо них, как и мимо русских, не оставив и следа. Да и итальянский Ренессанс едва коснулся их. Ни Боттичелли, ни Макиавелли! Проблемы формы никогда не заполняли живой испанский дух, а цинизм Макиавелли отталкивал испанца. Именно испанские короли, владельцы земли в испанском siglo de oro[419], выдвинули против флорентийского теоретика политики практическое контр-учение, в котором они, готовые к самому строгому испытанию совести, принимали свои решения как бы пред оком Божиим. (Урок для человечества: они имели успех, пока следовали ему.)

Технический прогресс испанцу не по душе. «Пусть другие изобретают!» – обратился Унамуно к своему народу. – «Я чувствую в себе средневековую душу и считаю, что душа моего отечества тоже средневековая, что она осталась верна себе, пройдя через Ренессанс, Реформацию и Революцию (1789), и хранит в себе духовное наследие прежних, так называемых мрачных времен». Испанцы, как и русские, народ не современный, да и не могут быть таковым как носители культуры конца. Поэтому Европа думает, что вправе смеяться над отсталой Испанией, как и над отсталой Россией. Эти характеристики, вменяемые как недостаток, когда-нибудь еще сделают честь обеим странам.

Готическая эпоха была бы для испанской души самой благотворной. Но каков рок: в период развертывания готического эона Испания страдала под гнетом арабов; когда же она наконец обрела свободу – готика была при смерти. В этом нам видится глубокая причина того, почему Испания на узком рубеже между готической и прометеевской эпохой, едва освободившись от чужеземного ига, молниеносно взметнулась ввысь и почему она всего несколько десятилетий спустя снова утратила эту высоту. Испанская душа могла расцвести, пока еще жил готический архетип – последний его всплеск был в барокко, в эпоху контрреформации. С закатом готического эона угасли и ее большие возможности.

Говоря о врожденном христианстве русских, можно с тем же правом говорить и о врожденном католицизме испанцев. «Вот уже 20 столетий католическая религия является сердцем испанской культуры» (Мадарьяга[420]). Унамуно толкует ее в виде попытки прояснить себе ее неосознанный католицизм. Религия пронизывает собою всю испанскую жизнь, особенно искусство. Едва ли есть что-нибудь более сокровенное, чем испанская мистика: Тереза Авильская[421], Хуан де ла Крус[422], Молино[423]; или испанская барочная живопись. Как писал Сурбаран[424]аскезу, а Мурильо[425] – экстаз! От его несущейся над облаками Пренепорочной Девы веет невесомым блаженством соединившейся всецело с Богом души. Богато развито храмовое зодчество, в то время как светская архитектура имеет чахлый вид. Испанский театр недалеко ушел от религиозных первоистоков трагедии и постоянно возвращается к ним, не превращаясь, однако, в «моральный институт». Нигде более сцена и Церковь не срослись в столь прочное и сегодня вряд ли уже понятное единство, как в Испании. Драма была мимической интерпретацией Священного писания, поэтому она находила поддержку со стороны Церкви. Любимыми представлениями театральной публики с давних времен были изображения чудес, мученичества и обращений.

Кальдерон[426], классик испанской сцены, охотнее всего драматизировал наследие религиозной мысли. Он был драматургом, директором театра и священником в одном лице. – Религиозным дыханием здесь веет даже от государства и политики. При Габсбургах испанская монархия приблизилась к теократии, как и русская – при Романовых.

Религиозный человек не приемлет рационализма. «Святая Тереза уравновешивает любую критику чистого разума». Этой мыслью Унамуно уязвляет Канта, который испанцам нравится столь же мало, сколь и русским. Жажда бессмертия, тоска по горнему миру для испанца лежат по ту сторону всяческих доводов и доказательств, это могучий источник его жизни и культуры. «Добейся жизни бесконечной – хоть разумом, хоть без него, хоть вопреки ему». Так заканчивает Унамуно один из сонетов.

Человек культуры конца вглядывается за пределы конечного. Реальность перед его глазами растворяется в тумане. Из этой мечтательной атмосферы зародились в русской живописи демонические фантазии Врубеля, а в испанской – вытянутые образы Эль Греко, грека, ставшего жителем Толедо. Из такого же мира мечты вышел «Дон Кихот», классическое творение Испании, и «Идиот», самый русский роман Достоевского. Дон Кихот и Мышкин – люди, столь прочно укоренившиеся в почву иного мира, что потеряли из виду реальность и в ней уже больше не ориентируются. Один из них – чудак, который из чистейших побуждений совершает самые абсурдные поступки, рыцарь печального образа; другой – беспомощный юродивый, над которым смеются дочки генерала Епанчина. Противоположностью обоих типов является северный человек успеха и результативности.

Будучи человеком культуры конца, испанец не привязывается сердцем к благам земным. Хуан де ла Крус предупреждает: «Если остановишься на одной вещи, то перестанешь устремляться к целому». Такая установка помогает объяснить, почему пожар Москвы имеет некоторую аналогию, хотя и в меньшем масштабе, именно у испанцев – в том, как они защищали Сарагоссу в 1809 году. Их необычайное презрение к собственности и имуществу тогда сильно поразило врага.

Поскольку испанец религиозен, он безнормативен. Заботу о земле он препоручает небесам. «Самый неприемлющий правила народ Европы», – отзывался Ортега-и-Гассет[427] о своей нации. Испанская драма, в отличие от французской, пренебрегает правилом единства места и времени. Богатая фантазия не позволяет применение строгих построений. По той же причине испанец склонен к анархии. Его тянет, наподобие приверженцев Бакунина, к анархическому, а не к диктаторскому социализму. (Отсюда политическая роль армии как фактора внутреннего порядка.) А от беспорядочности всегда только один шаг до крайности. Душе испанца, как и русского, недостает срединного состояния. Это максималист, в котором нет умеренной зоны. С абсолютностью своих требований он не идет ни на какой компромисс. Он всегда колеблется между двумя экстремальными полюсами – абсолютизмом и анархией, святостью и варварством, между Богом и хаосом. Безмерна жажда любви у Дон-Жуана, необъятен Эскориал[428] как в выборе его строительных размеров, так и в количестве строительного материала – ставшее камнем воплощение слепой, неистовой воли. В испанце, как и в русском, стихийная, но не дисциплинированная сила. Только furor, ϑυμός[429], но не дисциплина.

И в социальном плане испанцу, как еще только русскому, недостает опять же все уравновешивающей середины. Между элитой и средним уровнем зияет пропасть непонимания. Недостает посредников между верхом и низом. Тонкому высокообразованному ведущему слою с его латифундиями противостоит безучастная масса. Очень слаба средняя социальная группа, способная черпать силы внизу и посылать их наверх с тем, чтобы уменьшить нижний слой и пополнить верхний. Следствием того, что Испания (как и Россия) в Средневековье не знала