Нет, не решили, но всё равно. Некий катарсис. Оба выпустили из себя нечто. Человек не паровой котёл, но взорваться может ещё как! Общество предусмотрело, разместив в городах бордели, но психотерапевты горизонтальной профессии не все проблемы могут решить, чьи-то решает полиция, чьи-то поп в сутане, кто-то плачется чужой жене.

Сильные решают сами, я открыл глаза, поднял взгляд на Константинопольского. Тот уже смотрит с угрюмой ненавистью, опухшее лицо начинает обезображиваться отёками.

Провёл языком по нёбу, пощупал дёсны и со сладострастным чувством понял, что Константинопольскому всё же досталось больше. Во всяком случае, тот бил больше в грудь и живот, сбивая дыхалку, а я целил в лицо, и теперь мои кровоподтёки скрыты под рубашкой, а у него на виду, что хорошо, хорошо, даже здорово…

На миг ощутил лёгкий стыд, нехорошо такому радоваться, с детства учили, но тут же захлестнула волна свирепого щастя. Ежевика тоже увидит своего кумира побитого и униженного, а это не просто хорошо, а замечательно!

Он наконец поднялся, его чуть повело в сторону, но удержался, буркнул:

– Желаю здравствовать…

– И вам, – ответил я, – тем же концом в то же место.

После его ухода ещё долго оставался в кресле, страшновато, что, когда поднимусь, меня поведёт, как Константинопольского. Но всё-таки, если начистоту, у меня больше проигранных очков, чем у этого этика, что тоже зверь, какие бы манеры не выказывал.

А ещё и потому, что самый тяжёлый удар он всё же нанёс: обнажил звериную натуру даже во мне, хотя я всегда считал себя умным и расчётливым. Дескать, пальцем не шевельну без контроля со стороны мощного и всем управляющего интеллекта.

А тут так позорно сорвался. И, конечно же, из-за женщины. Самый древний сюжет. Правда, не потому, что оспаривали друг у друга, тут другое, тоньше и как бы на другом уровне, но какой уровень, когда дрались два питекантропа!

Плечи сами передёрнулись, я же чуть-чуть не укусил, был момент, когда страстно хотелось рвать зубами… но то ли всё же узда интеллекта, то ли просто не успел, что ближе к правде.

Дверь приоткрылась, заглянула насмерть перепуганная и дрожащая Кшися.

– Шеф, я слышала такой шум!

– Мебель цела, – пробормотал я.

Она вскрикнула:

– Мебель!.. А вы?

– Идеалы в порядке, – пробормотал я. – Самолюбие малость пострадало.

Она подбежала, быстро-быстро стуча каблучками, охнула.

– Что у вас с лицом?

Я сказал хрипло:

– А он как?

– Ещё краше, – заверила она, прекрасно понимая, что такие слова будут способствовать заживлению моих ссадин и травм как телесных, так и духовных. – Потому я за вас чуть не умерла со страху!

– Ладно, – сказал я стонуще, – замажь чем-нибудь. У женщин всегда же наготове всякие там тональные кремы.

Она заверила жарким голосом:

– Не только, шеф, не только!.. Сейчас я наложу сперва обезболивающую, а потом…

– Не надо обезболивающую, – сказал я.

Она сказала послушно:

– Хорошо-хорошо, я понимаю, вам приятнее чувствовать, что ему ещё хуже. Сейчас, минутку…

Она выбежала в приёмную, копалась там, тут же вернулась вихрем обратно, очень быстро, всё жизненно необходимое у женщин в самом деле под рукой, даже ближе спасательного жилета.

Институт гудит, уже все знают, что я подрался с главой всесильного комитета этиков, в самом деле комитета, отделал его так, что мама родная не узнает. Выходит, шеф у них удалой кулачный боец, вроде Васьки Буслаева, кто бы подумал.

Живём всё ещё в дикое время, самые уважаемые люди не лауреаты Нобелевских премий, а бойцы ММА, звероподобные рудименты человечества. Так было изначально, от этой изначальности ещё не отошли, а не дерёмся по каждому поводу только в силу сковывающих нас правил и законов. Функцию наказания и кары присвоила себе власть, а так бы мы все, как мстители Щита, наводили порядок кулаками.

Когда я вышел из кабинета и совершил обычный обход сотрудников в местах, все разворачивались на вертящихся креслах и жадно всматривались в моё лицо.

Влатис рискнул пошутить:

– В ММА освободился чемпионский пояс, но вы уж не покидайте нас, Артём Артёмович! Хотя там и деньги, и слава, и женщины с вот такими…

Я ответил со всей серьёзностью, как и положено директору:

– Закончим проект, будут у нас и деньги, и слава!

Он вздохнул.

– Вы в это верите?

– Сами возьмём, – огрызнулся я. – Пора власть в мире брать учёным!.. А то брезгуем, а проходимцы, приговаривая, что власть – грязное дело и порядочные люди в неё не идут, пролезают на самый верх и, похихикивая, правят нами!

Он переглянулся с Бером, уверены, что намекаю на Константинопольского, хотя я вообще-то выстрелил по площадям, не в моих правилах говорить насчёт отсутствующего оппонента.

Человек, мелькнула злая и горькая мысль, только в благополучности человек. Как только выходим из этого узкого коридора, власть перехватывает зверь.

Ничего, скоро всех выведем на чистую воду, а там, после Великой Стирки, войдём в пугающую и долгожданную сингулярность.

Через неделю в дверь стукнули, я рявкнул «войдите», что за блажь, у нас же везде экраны, связь одинаково быстрая и надёжная, что с соседней комнатой, что с Лос-Анджелесом.

В кабинет вполглаза заглянула Кшися, сказала робким шёпотом:

– Артём Артёмович, звонит Константинопольский… Я сказала, вы сейчас вышли… Обещает перезвонить. Что ответить?

– Посылай к такой матери, – отрубил я жёстко.

Она сказала послушно:

– Так и сделаю. Но, шеф, а если начнёт вредить серьёзно?.. Вы хотя бы узнали, что он хочет и чем грозит!

Я отмахнулся.

– Он и так вредит, чем только может. Хотя ладно, пусть скажет, чего хочет. А мы решим.

Она прощебетала:

– Как скажете, шеф. Вы всегда принимаете разумные решения.

И пропала за дверью, я нахмурился, звучит как издевательство. Доказывать правоту кулаками для нейрохирурга очень даже разумно.

С другой стороны, всё смешалось в доме Облонских, с грохотом рухнули запреты, тщательно выстраиваемые как церковью, так и обществом, так что вместо осуждения насчёт безобразной драки я наткнулся на откровенный восторг коллектива.

Господи, мы же учёные, цвет человечества, а кое-кто из нас даже ходит в качалку и не стыдится признаваться!

Вечером Фауст сказал осторожно:

– Артём Артёмович, мы устранили все баги. Но… вы не передумали?

– С какого перепугу? – спросил я. – Сотрясения мозга нет, а фингал под глазом…