оговорок. Ибо это и составляет предмет нашей особой гордости: умение слегка придерживать вожжи, когда слишком уж разыграется наше неукротимое стремление к достоверности, это самообладание всадника во время самой бешеной скачки: правда, мы не меняем своих лихих, ретивых скакунов, и если нам приходится порой их сдерживать, то уж, конечно, не из чувства страха…

376

Наши растянутые такты. Такое ощущение испытывает всякий художник и человек «творений», люди материнского склада: они всегда думают, что, пройдя какой-то отрезок жизни – который отсекается каждым новым произведением, – они окажутся у самой цели, они всегда готовы покорно принять смерть, им кажется – «мы созрели для этого». И это не говорит об их усталости – скорее это признак своеобразной осенней солнечности, мягкости, которой веет от каждого творения, ощущение зрелости творения, которое остается у его творца. И вот уже замедляется темп жизни, он становится густым и тягучим, как мед, – остаются одни лишь долгие ферматы, вера именно в эту долгую фермату…

377

Мы, безродные. Среди нынешних европейцев немало найдется таких, которые имеют полное право называть себя безродными в самом возвышенном и почетном значении этого слова, – именно к их сердцам обращена моя сокровенная мудрость и gaya scienza! Ибо суров их удел, надежды смутны, и трудно найти им утешение – да и к чему оно! Мы, дети будущего, как можем мы прижиться в этом дне сегодняшнем! Мы отказались от всех идеалов, с которыми кто-нибудь, наверное, мог бы чувствовать себя вполне уютно даже в этот смутный, мутный, переходный период; что же касается его «реальностей», то мы не думаем, что им осталось долго жить. Лед, который еще сегодня держится, уже превратился в тонкую корочку: повеяло теплым весенним ветром, мы сами, мы безродные – та сила, что взломает этот лед и все остальные слишком непрочные «реальности»… Мы ничего не «консервируем», мы нисколько не мечтаем о прошлом, нас не назовешь «либералами», мы не работаем на благо «прогресса», наш слух не раздражают базарные вопли сирен, предсказывающих будущее, – все то, о чем они поют – «равноправие», «свобода общества», «общество без господ и холопов», – нисколько не привлекает нас! – нам просто кажется, что ничего хорошего нет в том, что на земле будет построено царство справедливости и всеобщего согласия (ибо оно при всех условиях было бы царством всеобщего оболванивания и китайщины), мы радостно приветствуем всех тех, кто, как и мы, любит опасность, войну, приключения, кто не идет ни на какие уступки и соглашения, кто не дает себя умиротворить и оскопить, мы причисляем самих себя к завоевателям, мы размышляем о необходимости создания нового порядка и нового рабства – ибо всякому усилению и возвышению типа «человек» сопутствует новый вид порабощения – не правда ли? Конечно, со всем этим нам приходится довольно туго в век, который любит похвалиться тем, что именно ему принадлежит честь величаться самым человечным, самым кротким, самым справедливым веком из всех, какие только бывали на земле. Хуже всего то, что именно эти возвышенные слова вызывают у нас самые неприглядные темные мысли! Ведь в них мы видим как раз проявление – и маскарад – глубокой слабости, усталости, старости, иссякающей силы! Какое нам дело до того, какою мишурой больной старается прикрыть свою слабость! И пусть он себе выставляет ее на всеобщее обозрение, называя ее своей добродетелью, – ведь никто и не спорит с тем, что слабость делает человека кротким, – ах, чудо каким кротким, таким справедливым, таким безобидным, таким «человечным»! «Религия сострадания», которую нам пытаются навязать, – о, как хорошо мы знаем всех этих истеричных самцов и самок, – именно такая религия вполне подходит им как удобное прикрытие, как броский наряд! Мы не гуманисты; мы никогда бы не рискнули позволить себе говорить о «любви к человечеству» – для этого мы недостаточно актеры! Или недостаточно сенсимонисты, недостаточно французы! Нужно, по меньшей мере, страдать повышенным галльским эротизмом и безграничной любвеобильностью, чтобы ничтоже сумняшеся обратить свою похоть на все человечество… на человечество! На это дряхлое страшилище – едва ли сыщется еще одно такое! (Разве что «истина»; вот вопрос для философов.) Нет, мы не любим человечество, но вместе с тем в нас уже давно так мало «немецкого» духа в том обычном расхожем смысле, какой вкладывается нынче в слово «немецкий», чтобы поддерживать национализм и расовую ненависть, чтобы испытывать радость от того национального зуда, который, как зараза, отравляет сердца и кровь народов Европы, из-за чего они ныне отгораживаются друг от друга, возводя по границам что-то вроде карантинных заслонов. Для этого мы слишком независимы, слишком злы, слишком избалованы, да к тому же слишком ученые, слишком много повидавшие на своем веку: нам гораздо больше нравится жить в горах, в стороне, «несвоевременно», в ушедших или грядущих веках, дабы не поддаться той глухой ярости, которая неизбежно охватила бы нас, если бы мы обрекли себя на созерцание той политики, что истощает немецкий дух, возбуждая в нем тщеславие, да к тому же удивляет своей мелочностью: не для того ли, чтобы сохранить от стремительного разрушения свое творение, она поместила его туда, где схлестываются два потока смертельной ненависти? Не оттого ли она стремится увековечить партикуляризм Европы?.. Мы, безродные, не объединены единой расой или происхождением, мы слишком уж неоднородны, мы «люди современные», и потому нас мало привлекает участие в том фальшивом расовом самолюбовании и в том безудержном разгуле низменных страстей, который ныне в Германии бесстыдно выдает себя за воплощение немецкого духа и который всяким народом, обладающим «чувством истории», воспринимается как нечто дважды лживое и непристойное. Одним словом – и это слово чести! – мы истинные европейцы, наследники Европы, мы богачи, обладающие бесценными сокровищами, но не избавленные от бесчисленных долгов, богатые наследники тысячелетий европейского духа: обязанные своим богатством тому, что выросли из христианства и превратились в его врагов, и вот потому, что мы вышли из него, потому, что наши предки христиане с такой неистовою истовостью веровали в христианство, жертвуя всем во имя этой веры – всем нажитым добром, и жизнью, славой, почестями и своим отечеством, – мы поступаем так же. Но во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, уж вы-то это знаете, любезные друзья! Живущие в нас «да» сильнее всех «нет» и «может быть», которыми отравлены вы и ваше время; и если вы, вечные переселенцы, тянетесь к морю, то гонит вас – вера!

378

И снова станем чистыми. Мы, обладающие бесценными сокровищами духа и щедро оделяющие всех, мы открыты, как тот колодец, что стоит на