больше нет, кроме их невинности; и более того, я считаю, что мои сочинения должны приводить их в неописуемый восторг, воодушевлять, поощрять их добродетели. Я не знаю зрелища более комичного, чем вид восторженных ослов и старых дев, приходящих в неописуемое возбуждение от сладостного сознания собственной добродетельности: и «это я видел» – так говорил Заратустра. Вот все, что касалось моей стремительной краткости; хуже обстоит дело с моей неосведомленностью, из которой я не делаю тайны даже для самого себя. Бывают минуты, когда я стыжусь этого; но бывает и так, правда, что я стыжусь этого стыда. По всей видимости, мы, нынешние философы, все до одного, плохо относимся к знанию: наука развивается, и самые ученые из нас уже близки к тому, чтобы осознать ничтожность наших знаний. И все же гораздо хуже было бы, если бы дело обстояло иначе, – если бы мы знали слишком много; нашей главнейшей задачей было и есть верное понимание самих себя. Мы представляем собой нечто другое, чем просто ученые, хотя, конечно, никуда уже не денешься от того, что мы действительно, кроме всего прочего, ученые. У нас иные потребности, иной рост, иное пищеварение: нам нужно больше, чем другим, но в то же время и меньше. Ведь не существует рациона питания, потребного для поддержания духа; но если он привык к независимости, быстрым движениям, к странствиям и даже, быть может, к приключениям, которые под силу лишь самым прытким, то он предпочитает вольную жизнь и скромную пищу всякой несвободе и отягощающим излишествам. Хорошему танцору не нужен жир, он хочет, чтобы от питания в нем прибавлялась гибкость и сила, – и я не знаю, что может быть для духа философа более желанным, чем возможность стать хорошим танцором. Именно танец – его идеал, это его искусство, в конечном счете – его единственное благочестие, его «служение Богу»…

382

Великое здоровье. Мы – новые, безымянные, труднодоступные, мы, родившиеся до срока, дети еще неясного будущего, – для нашей новой цели нам нужно новое средство – это новое здоровье, более крепкое, гибкое, выносливое, отчаянное, веселое, чем все те виды здоровья, которые существовали доныне. Тот, чья душа жаждет прочувствовать все прежние ценности и устремления до последней капли и познакомиться со всеми уголками этого идеального «Средиземноморья», кто не боится идти на приключения, чтобы на собственном опыте понять, что чувствует завоеватель и открыватель идеала или, например, художник, святой, законодатель, мудрец, ученый, благочестивый, прорицатель, богоотступник былых времен, – тот прежде всего должен обладать для этого великим здоровьем – таким, которое недостаточно просто иметь, но за которое постоянно приходится бороться, необходимо бороться, ибо им постоянно приходится поступаться, необходимо поступаться!.. И вот после того, как мы вернулись из наших дальних странствий, мы, аргонавты идеала, мы, отчаянные храбрецы, быть может более отчаянные, чем этого требует благоразумие, мы, прошедшие через кораблекрушения и невзгоды, но ставшие от этого, как уже говорилось, только более крепкими, более здоровыми, чем этого хотелось бы другим, опасно здоровые, неизменно здоровые, – нам чудится, будто бы в награду за все это пред нами открывается неведомая земля, пределов которой еще никто не видел, мир по ту сторону беспредельных просторов идеала, мир, который хранит в себе такие несметные богатства красоты, неизведанного, неизвестного, жуткого, божественного, что наше любопытство и жадность приходят в неописуемое возбуждение, – да, теперь нас уже ничем не насытишь! Разве смогли бы мы, имея такие соблазнительные перспективы, измучившись от долгой деятельной бездеятельности, довольствоваться всего лишь каким-то современным человеком? Конечно, это скверно, но ничего не поделаешь, на все его благороднейшие порывы и устремления мы не можем смотреть иначе как с деланой серьезностью, а лучше бы и вовсе не смотреть. Нас манит совсем другой идеал, чудесный, соблазнительный, таящий в себе опасности, который мы не желаем никому навязывать, ибо право на него еще надо заслужить: идеал духа, который наивно, или, точнее, невольно, от избытка силы, мощи, играет со всем тем, что считалось до сих пор святым, хорошим, неприкосновенным, божественным, – духа, для которого все то, что народ вполне справедливо считает наивысшей ценностью, равносильно было бы опасности, упадку, унижению или, по крайней мере, воспринималось как расслабление, слепота, временное самозабвение; идеал человечно-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который порою может даже показаться нечеловеческим, особенно когда он, например, является непроизвольной живой пародией всей этой вселенской серьезности, всей этой торжественности в жесте, слове, звуке, взгляде, морали и задаче, – но, может быть, именно он, несмотря ни на что, ознаменует пробуждение великой серьезности, и только тогда настанет время поставить настоящий вопросительный знак, поворачивается судьба души, сдвигается стрелка, начинается трагедия…

383

Эпилог. Но в тот момент, когда я принялся неспешно выводить сей мрачный вопросительный знак, намереваясь напоследок напомнить моим читателям, что существуют еще добродетели порядочного чтения, – о, эти забытые, неведомые добродетели! – случилось непредвиденное – раздался злобный, смачный, демонический смех – такого мне еще не доводилось слышать: это духи моей книги обрушились на меня, они задали мне порядочную трепку и строго призвали к порядку. «С нас хватит, – кричали они мне, – долой эту мрачную музыку, что ты раскаркался! Посмотри вокруг, какое светлое утро! Какая мягкая земля, покрытая зеленой травкой! Какая чудная лужайка, королевство танца! Самое время веселиться! Кто споет нам песню, утреннюю песенку, такую солнечную, легкую, изящную, что даже сверчки ее не испугаются – скорее, наоборот, они согласно примутся приплясывать и подпевать? И даже незатейливая мужицкая волынка лучше, чем все эти таинственные звуки, все это кваканье жаб, могильное завывание, посвистывание сурков, которыми вы нас щедро потчевали до сих пор в своей глухомани, господин отшельник, музыкант будущего! Нет! Не нужно этих звуков! Настройте нас на более приятный и радостный лад!» Вам нравится такое, мои нетерпеливые друзья? Так что же! Чего только не сделаешь, чтобы вам угодить! Моя волынка уже готова, и я уже прочистил горло, – правда, мой голос может показаться хрипловатым, уж не взыщите, мы все-таки в горах! Во всяком случае, то, что вы услышите, будет для вас чем-то новым; и даже если вы тут ничего не разберете, если вы не поймете певца – то это пустяки! Таково уж «проклятие певца». Тем отчетливее вы будете слышать его музыку, его мелодию, и тем легче вам будет плясать под его дудку. Вы хотите этого?..

Песни принца Фогельфрая

К ГЁТЕ

Все быстротечное —

Символ, сравненье.

Бог – бесконечное

Недоуменье.

Цель не достигнута.

Знает поэт:

Жизнь не постигнута,

Истины нет.