Правду сказать, он и это умел оформить эффектно: один избиратель в отдаленном районе родной области страдал радикулитом. Волчак вылетел к нему на той же «уточке» из Горьковского аэроклуба, созданного при его же личном содействии, сел в трудных метеоусловиях – надо признаться, виртуозно, причем всей деревней расчищали ему площадку, – подхватил несчастного согнутого буквой зю механизатора и доставил в аэроклуб, где его уже поджидал врач; авиация в действии, в прямом соприкосновении с нуждами народа! Он лично выправил репортаж Бровмана об этом, и Бровман уловил отеческие нотки в волчаковском голосе; никакое начальство с ним так не разговаривало, Бровман все-таки был пионер воздушной темы и некоронованный король репортеров, но как же ты не понимаешь, товарищ ты этакий Бровман, сказал ему Дубаков, ах, как же ты не понимаешь…

Другой громкой историей стала жалоба мужика из отстающего колхоза. Мужик прямо прописал в письме к герою, что очень голодно, не может быть, чтобы свой, всенародно избранный герой не внял мольбе. Всенародно избранный герой посетил колхоз, пропесочил, понятное дело, председателя, но выносить сора из избы не стал, а колхозника, имевшего большой опыт голодания и выживания в непростой ситуации, отправил на Дальний Восток, мотивировав это тем, что у нас огромная нужда в людях. А то, сказал герой, могу и на зимовку в Арктику поспособствовать – нет? не хочешь? Там быстро бы понял, как оно бывает голодно и скучно, тебе раем покажется твое Жадруново! Репортажа об этом не было, но в интервью «Правде» Волчак отчитался и об этом красноречивом случае: помог товарищу Афонтьеву в осуществлении давней мечты – оказаться на одной льдине с героями.

Разумеется, в чем-то это был прежний Волчак, отзывчивый на чужую жалобу, если только это была жалоба равного: когда пропал Гриневицкий, он первым вызвался летать, но их АНТ пребывал в разобранном виде, перевозился по частям на родину, лететь было не на чем. Волчак предложил обратиться к американцам, и эта мысль очень не понравилась Имантсу, тот даже позволил себе повысить голос: черта ли вы лезете, товарищ Волчак, не возомнили ли вы себя международным дипломатом? Волчак посмотрел на Имантса очень нехорошо, и это обстоятельство могло оказаться роковым: конечно, герой не стал бы снисходить до жалоб на замнаркома обороны. Но замнаркомов обороны может быть много, а такой герой один; и у Имантса много было неприятностей, в том числе бесследная и двусмысленная пропажа Гриневицкого – лучше гибель, чем такая пропажа, причем лучше для всех – и для начальства, и для погибшего. Без вести пропасть – худшая участь, всегда есть шанс, что перебежал или перелетел, тут и родственники, и дети под подозрением, о непосредственном начальстве и не говори; и в августе Имантс повысил голос на Волчака, а в октябре сам пропал без вести, но не над полюсом, а непосредственно на рабочем месте. Кстати, товарищ Баженов, позволивший себе так не вовремя зацепить крыло волчаковского АНТа, пропал примерно в это же время.

Тут в риторике Волчака появилась интересная черта: он стал все время говорить о смерти, словно возмещая таким образом недостаток новых подвигов. В клятве депутата он сказал, что готов служить Родине вообще и своим избирателям в частности, пока глаза видят линию горизонта, а рука держит штурвал. Несколько раз он повторил на митингах, что готов скорее умереть, чем отступить. Наконец, на кремлевском банкете в честь возвращения папанинцев случилось неописуемое. Сталин был благодушен, немного поигрывал в старика, хотя выглядел превосходно, лучше всех вождей, – атмосфера застолья, видимо, бодрила его. Он говорил нарочито тихо, иногда посмеиваясь дребезжащим смешком. Товарищ Волчак, сказал он, исключительный человек, таких летчиков мало в мире, может быть, нет больше. В Америке спрашивали – сколько он стоит? Нет таких денег, товарищи. Мы героев в деньгах не оцениваем. Другим непонятно, когда мы спасаем героев. Один ледокол послали, другой, третий послали, послали бы четвертый, если бы надо было. Европейско-американский критерий прибыли мы, товарищи, похороним в гроб. За это выпьем, товарищи! (Выпили.) Возвращаясь к товарищу Волчаку. Советские люди не должны заискивать ни перед кем. Он правильно, товарищи, дал понять американцам и французам: нет таких миллиардов, в которых можно было бы исчислить нашего героя! Нет таких ценностей, в которых можно было бы его оценить! И мы не должны пресмыкаться, не должны заискивать, мы должны дать понять, что русскую силу не с чем сейчас сравнивать, товарищи!

Волчак встал и сказал: прошу слова. Не дожидаясь разрешения, он заговорил: товарищи! За Сталина умрем! Все умрем за Сталина! (Он был уже, говоря по-народному, хорош, но и в самом деле хорошел в этом состоянии: русый чуб свешивался на потный лоб, лицо краснело и как бы озарялось.) Сталин со смешком заметил: не думаю, что следует перебивать оратора. Волчак покраснел еще гуще и сказал: чисто в порядке добавить… Не думаю, ласково сказал Сталин, что вам надо добавить, товарищ Волчак. Зарядько норму знает! – напомнил Волчак, и все грохнули. Мы все умрем за Сталина, повторил Волчак со страшной жертвенной энергией, мы все умрем! Много ума не надо, чтобы умереть, мягко сказал Сталин, и зачем молодым атлетичным людям умирать за старика? Нет, клянемся, закричал Волчак, клянемся! Я уверен, что никто из нас не хотел бы пережить Сталина. Мы клянемся, что будем драться за Сталина так, как даже он сам не знает как! Я призываю, прошу, пусть сейчас выйдут ко мне – вот те, кого я здесь вижу: Водопьянов, Громов, Ломаков, Дубаков, Юмашев, Данилин! Идите все сюда! Я призываю прийти, и сказать, и поклясться: если надо будет руку отдать – отдадим руку! Если ноги отдать – отдадим ноги! (Все стали поеживаться, происходило нечто не совсем привычное; от таких экстазов шаг до внезапного членовредительства, никто не знал, на что способен Волчак от избытка чувств и в какой степени он сейчас наигрывает, а в какой искренне ярится.) Если надо будет головы отдать – головы отдадим! (Летчик без головы, подумал Бровман. Майн Рид. Все-таки немного чересчур.) Отдадим все за Сталина! Сталин встал и еще ласковей спросил: сколько вам лет, товарищ Волчак? Тридцать три, ответил тот смущенно. А мне пятьдесят восемь, скоро будет пятьдесят девять. Сто́ит ли в тридцать три года так хотеть умереть? Надо жить, надо работать во всех областях нашей жизни, надо радоваться и петь, товарищи, а умирать не надо. Я предлагаю выпить за то, чтобы мы работали, как товарищ Волчак, чтобы мы жили, как товарищ Волчак, а умирают пусть империалисты, о них никто не пожалеет, а наследники даже обрадуются. Дружный хохот покрыл эти слова, все выпили, и многим казалось, что Волчак испортил себе всю перспективу; но эти многие ни черта не понимали. Это был самый высокий, самый умный взлет Волчака.

Едва договорив тост и осушив бокал минералки, Сталин поманил Волчака и отошел с ним в одну из тех потаенных, тихих комнат, каких было много в залах Кремлевского дворца; там они проговорили минут десять, содержание этого разговора никому не было известно. Сталин снова взял бокал: товарищи! Только что наш герой товарищ Волчак лично пригласил меня к себе в секретари. Что же, я готов, товарищи! Дорогу молодым! (Эти слова запомнились многим, Бровмана они насторожили; это постоянное подчеркивание молодости, которой старики должны уступить дорогу, было ой неслучайно.) После этого Сталин вдруг предложил выпить за Ломакова – тихого героя, незаметного героя, подающего нам всем, товарищи, пример, каким должен быть не буржуазный, звездный, а советский герой. И опять многие радостно подумали: Волчак переиграл и доигрался; но это они подумали зря. Сталин встал и пошел на другой конец зала к женам, долго со всеми знакомился, потом отдельно поцеловал ручку волчаковской Ольге и сказал так, чтобы все слышали, – он отлично это умел: вы думаете, это я ваших сорванцов гоняю на край света и дальше? Да если вы хотите знать, я один только их и удерживаю. Я не так много могу, в международных делах все Литвинов решает, во внутренних Политбюро решает (он не назвал Ежова, и многие это запомнили – как оказалось, правильно). Но этих удержать я пока отчасти могу и вот при вас говорю: до конца этого года – никаких рекордных полетов! Побалуйтесь с женами! (Бровман сразу это записал, не для печати, конечно, – для памяти.)