Фигура и скамья были расположены слева на переднем плане сцены самого странного характера. Казалось, она представляла собой призрачную эманацию из сознания женщины на картине, однако, с другой стороны, можно было допустить совсем иное предположение — что сама женщина выступала лишь зловещим фасадом для фонового пейзажа, или своеобразной иллюзией, им навеянной.

Я не берусь утверждать, находилась эта сцена внутри или вовне какого-то помещения — были ли те адские своды частью интерьера или экстерьера, были ли они вырезаны из камня или вытесаны в уродливой, заросшей грибками древовидной структуре. Геометрия общности всех объектов на полотне была попросту безумна — в ней всякий предмет обладал и острыми, и тупыми углами разом.

Но хуже всего — кошмарные формы, обитавшие в изображенных демонических дебрях! Богохульные твари, что, затаившись, бросали вожделенные взоры на свою верховную жрицу! Черные косматые существа с витыми козлиными рогами, пресмыкающиеся демоны о шести лапах с уродливыми «парусами», растущими из хребтов, плоскоголовые фавны, пляшущие в исступлении, — все казни египетские, собранные в одном месте!

Но там был изображен не Египет, а нечто более древнее, чем Египет, более древнее, чем даже Атлантида, легендарный континент My и мифическая Лемурия. Марш изобразил исток всех земных ужасов, доисторический ящик Пандоры — кощунственный Р'Льех, сотворенный существами не из нашего мира, бездну, на которую туманно намекали полушепотом Марш и Деннис. О Р’Льехе упоминали обычно как о городе, скрытом под толщей вод, но отродья на картине явно дышали свободно.

И вот, неспособный шелохнуться, я стоял и взирал на холст, дрожа, — и вдруг заметил: за мной, полные древнего коварства, неотрывно следят широко раскрытые, слишком живые для просто нарисованных глаза Марселин! И я не бредил — сплетя цвет, текстуру и линии в самых безумных сочетаниях, Марш, похоже, воплотил часть чудовищной жизненной силы ведьмы, дав ей возможность и дальше вынашивать черные мысли и навязывать всякому смотрящему свою жестокую волю. Могильный хлад, груда негашеной извести в подвале — всего этого не хватало для ее вековечного упокоения. И я понял это отчетливо, когда заметил, как несколько кошмарных змееподобных прядей вдруг зашевелились, отделились от поверхности холста и медленно потянулись по направлению ко мне.

Тогда я познал последний безмерный ужас и понял, что мне суждено навеки остаться здесь стражем и узником. Марселин, живая героиня легенды о Медузе Горгоне, превращала мою надломленную душу — не тело, ей того и не требовалось! — в камень. Никогда больше не уйти мне от этих гибко змеящихся кудрей — как существующих на картине, так и законсервированных известью в схроне за винными бочками. Слишком поздно вспомнил я истории о нетленных волосах мертвецов, пролежавших целые тысячелетия…

С тех пор я жил презренным рабом, заложником собственного подспудного страха. Не прошло и месяца, как негры стали шептаться о большой черной змее, ползавшей за бочками по ночам и неизменно оставлявшей след, ведущий к конкретному месту в шести футах от тех бочек. В конце концов мне пришлось перенести все важные припасы в другой погреб, ибо ни один чернокожий под страхом смерти не соглашался хаживать туда, где видели гадину.

Потом полевые рабочие взялись поговаривать, что черная змея наведывается в хижину старой Сафонисбы каждую полночь. Один из них показал мне оставленный ею след; вскоре я заметил, что и сама тетушка Софи взяла странное обыкновение спускаться в подвал особняка и проводить там по многу часов кряду, склоняясь над тем самым местом, куда не мог подойти ни один другой негр, и что-то глухо бормоча. Господи, я был так рад, когда эта старая ведьма издохла! Нисколько не сомневаюсь в том, что в Африке она была кем-то вроде шаманки. На момент смерти ей, по моим подсчетам, исполнилось без малого полтора столетия!

Ночами мне порой чудится какое-то существо, тихо скользящее по комнатам поместья. Расшатанные ступени лестницы чуть поскрипывают, и дверной засов в моей комнате звякает, точно кто-то пробует дверь с другой стороны. Разумеется, я всегда запираюсь на ночь. Иным утром я застаю гнилостную вонь в коридоре и различаю отчетливый след-борозду в пыли на полу. Я знаю, что должен охранять картину: если с ней что-нибудь случится, заселившие дом темные силы жестоко и неотвратимо отомстят. Я даже не осмеливаюсь умереть, ибо жизнь и смерть суть одно для человека, оказавшегося во власти Горгоны, чьи кудри обвили меня так крепко, что вовек не выпутаться. И ежели бессмертие собственной души для вас хоть что-то значит, юноша, — никогда не вставайте на пути столь темных и могущественных сил.

VI

Когда старик закончил свой рассказ, я увидел, что маленькая лампа давно догорела, а большая — уже почти пуста. Я знал, что скоро рассветет, и мой слух говорил мне, что буря миновала. Рассказ держал меня в полубессознательном состоянии, и я почти боялся взглянуть на дверь — а вдруг скрипнет под весом кого-то безымянного, кто намерен попасть внутрь? Да, не берусь сказать наверняка, что сильнее всего овладело мной — абсолютный ужас, недоверие или какое-то болезненное фантастическое любопытство. Я был совершенно лишен дара речи — и должен был ждать, пока мой странный хозяин разрушит чары.

— А хотите… хотите сами посмотреть?

Его голос был очень тихим и неуверенным, но я видел, что старик говорит совершенно серьезно. Из всех моих эмоций любопытство взяло верх, и я молча кивнул. Он встал, зажег свечу на соседнем столе и, держа ее высоко перед собой, открыл дверь.

— Ступайте за мной. Наверх.

Мне совсем не улыбалось снова оказаться в затхлых коридорах, но очарование истории заглушило все мои сомнения. Доски заскрипели под нашими ногами, и я вздрогнул, когда мне показалось, что я вижу слабую, похожую на след от веревки линию, начертанную в пыли около лестницы.

Ступеньки на чердаке были шумными и шаткими, некоторые и вовсе отсутствовали. Я был только рад необходимости пристально смотреть под ноги, ведь это давало мне повод не оглядываться по сторонам. Чердачный коридор был черен, как смоль, густо затянут паутиной и покрыт слоем пыли толщиной в дюйм, за исключением того места, где протоптанная тропа вела к двери слева в дальнем конце. Заметив гниющие остатки толстого ковра, я подумал о других ногах, что давили на него в прошлые десятилетия… и еще об одном создании, ног не имевшем вовсе.

Старик повел меня прямо к двери в конце проторенной дорожки и еще секунду возился с ржавой задвижкой. Теперь, зная, что картина столь близко, я был очень напуган, но не смел отступить, так далеко зайдя. В следующее мгновение хозяин уже вел меня в покинутую очень давно студию.

Свет свечи был очень слаб, но все же освещал большую часть основных деталей. Я обратил внимание на слуховое окно во всю крышу, на диковинки и трофеи, развешанные по стенам, — и, само собой, на огромный мольберт в центре помещения. К нему-то и подступил де Рюсси, отодвинув в сторону пыльный бархатный драп. Жестом он велел подойти; мне потребовалось немалое мужество, чтобы заставить себя повиноваться, особенно когда я увидел, как глаза моего проводника расширились в колеблющемся свете свечи при взгляде на холст. Но ничто не могло побороть любопытство — и я подошел к тому месту, где стоял де Рюсси.