Истинно так — говорит Джонни только с двумя могилами. В одной — Томас Спраг, как и сказано, а в другой, на дальнем кладбищенском околотке, — Генри Торндайк, денно с Томасом земле преданный. Был Генри, вот так ирония, деревенский гробовщик, да не какой-то там, а на всю округу — один. Вроде бы и нужный человек, но какая же дурная молва о нем ходила. А все потому, что был он из Ратленда — городской малый с университетским прошлым, до жути образованный; в Отплесье такие вещи, о каких он говаривал, были абсолютно неслыханными, — а его страсть к любительским химическим опытам отвратила последних, кто мог бы встать на его защиту, ведь алхимии и ведовства в округе боялись как огня. Но Генри Торндайк, само собой, алхимиком не был — всего лишь химиком-самоучкой, поставившим себе цель открыть не то улучшенную формулу бальзамирования, не то чуть ли не эликсир омоложения. Ходили слухи, что он хотел стать настоящим доктором, да ума не хватило, вот он и занялся работою смежной, не менее нужной. Хотя в таком-то глухом краю, как Отплесье, дел для гробовщика немного, но Генри распространил свое влияние на все окрестные селенья.

Человек нрава подлого, болезненного, — и тайный выпивоха, если судить по опустевшим бутылкам в мусорной куче, вот кем был Генри. Неудивительно, что Том Спраг возненавидел его — выгнал из масонской ложи и перекрыл все пути подхода к сестре. А уж что Генри над живностью вытворял вопреки всем законам Природы, не говоря уже о Священном Писании! Никто ведь не забыл ни ту замученную колли, ни случай с кошкой старухи Эйкли. Ну а после случая с теленком дьякона Левита Том собрал группу деревенских парней и пошел требовать у Генри пояснений. Любопытно, что в конце концов теленок все-таки ожил, хотя Том нашел его окоченевшим, что кирпич. Кто-то утверждал, что та разборка изначально была шуточной, — но вряд ли Торндайк с ними бы согласился, ведь он попал под кулак своего врага прежде, чем ошибочная оценка телячьего здравия обрела огласку.

Том, конечно, был тогда наполовину пьян. Он тоже был дрянь человечишка — родную сестру все время запугивал, угрожал ей. Наверное, именно поэтому она до сих пор вся в себе. Они жили вдвоем под одной крышей, и Том никогда не позволил бы ей уйти жить к другому, ведь это означало бы раздел имущества. Парни по большей части слишком уж его боялись, чтобы добиваться внимания Софьи, — росту в этом борове было шесть футов один дюйм без учета башмаков, — но Генри Торндайк был хитрец, умевший играть втихую. Красавцем пусть и не назовешь — Софья его не чуралась. Пусть подлый и крысоподобный — если сможет ее из-под власти брата вызволить, и такой сойдет. Возможно, она даже не задумывалась о том, как ей избавиться от Генри после того, как тот избавит ее от Тома.

Так обстояли дела в июне восемьдесят шестого. До этого места шепот рассказчиков из лавки Пека еще терпимо зловещ, но дальше они мало-помалу напускают таинственности, подогревая недобрые предчувствия слушателя. Том Спраг, как выяснялось с их слов, время от времени ездил в Ратленд, и его отлучки были для Генри Торндайка большой удачей. Когда Том возвращался домой, ему всегда было плохо, и старый доктор Пратт, хоть и был глухим и полуслепым, часто предупреждал его о проблемах с сердцем и об опасности белой горячки. В деревне уже знали: коли из дома Спрагов несутся крики и брань — значит, хозяин на месте.

Девятого июня — в среду, на следующий день после того, как юный Джошуа Гуденаф закончил строить свою новомодную силосную башню, — Том отправился в свой последний и самый продолжительный загул. Вернулся в следующий вторник утром — народ в лавке видел, как он нещадно бичевал своего гнедого жеребца; всегда так делал, коли с виски перебирал. В доме Спрагов, как всегда, поднялись вопли, визги и ругань, но потом вдруг Софья выскочила стремглав за порог и побежала к дому старика Пратта.

Призванный на помощь доктор Пратт застал у Спрагов гробовщика Генри; хозяин дома же лежал на кровати в своей спальне — глаза в кучку, на губах пена. После осмотра и весьма формальных попыток запустить сердце Пратт покачал головой и объявил Софье, что ничего уже не попишешь — самый близкий и дорогой ей человек безвременно отошел в лучший мир. Насчет лучшего мира он, конечно, загнул — где это видано, чтоб от трактирных ворот человек в райские кущи отправлялся.

Софья пошмыгала носом для виду, но ясно было, что к скорби у нее в тот момент душа ну совсем не лежала. Торндайк так и вовсе ухмылялся в открытую — по иронии судьбы лишь он, заклятый враг Тома, мог быть тому сейчас хоть чем-то полезен. Он прокричал старику Пратту в тугое ухо, что надо бы поспешить с погребением, ибо клиент не в лучшей форме. С опустившимися пьяницами вроде него всегда хлопотно; любая задержка, учитывая сельское отсутствие удобств, влечет за собой последствия — визуального и всякого прочего характера, — едва ли приемлемые для скорбящих родственников покойного. Доктор пробормотал, что в Томе, верно, столько спирта, что он еще при жизни был забальзамирован, но Торндайк стал с ним горячо спорить, не упуская при том случая щегольнуть своим мастерством и шикарными методами сохранения тканей, изобретенными в ходе его экспериментов.

Именно в этом месте шепот рассказчиков становится особенно тревожным. Обычно до этой части рассказывает Эзра Давенпорт (или Лютер Фрай, если Эзра лежит с обморожением, как это частенько с ним случается по зиме); но дальше в игру вступает Кельвин Уиллер, а уж его-то голос просто создан для россказней с коварной подноготной. Если Джонни Дав мимо проходит в этот момент — повисает пауза. В Отплесье не любят, когда Джонни с нездешними языком чешет.

Кельвин подбирается к проезжему слушателю почти вплотную, наполовину прикрыв выцветшие, некогда голубые глаза, а иной раз и ухватив его за обшлаг узловатыми пальцами в темных пятнах.

— Ну так вот, сэр, — чеканит он, — сходил, значит, Генри домой, собрал свои похоронные принадлежности, заставил нашего юродивого Джонни их тащить, — а Джонни за Генри всегда всю пыльную работенку выполнял, если что, и даже тушу Тома на стол сгрузил тогда на пару с доктором Праттом. Док, кстати, всегда считал, что Генри чересчур бахвалится по поводу своего великого мастерства да насчет того, как всем нам повезло, что гробовщик у нас свой да мастеровитый — мол, народ в Отплесье честь по чести хоронят, а не как в Уитби или еще где.

— Вдруг кого судорогой лютой скрутит, да так и оставит, — слыхали, наверное, про такие случаи, — говорил нам Генри. — Вы прикиньте, каково ему будет, когда в могилу опустят да на крышку гробовую землю начнут лопатами кидать. Каково это — хрипеть под только-только поставленным камешком, а если паралич отпустил, то еще и крутиться-вертеться, понимая, что света белого уж не увидеть? Истинно говорю — хорошо, что в Отплесье опытный доктор есть, который знает, когда человек мертв, а когда нет, и бывалый гробовщик, который в гроб так уложит, будто ты там всегда и лежал!

Что-то подобное Генри выдавал при каждом удобном случае — вот и над трупом Тома, бедового братца Софьи, не преминул то же самое провозгласить. Старому Пратту слова его не очень-то нравились, и даже лесть про «опытного доктора» тут не сработала. Тем временем дурачок Джонни все на покойного смотрел и скулил: «Доктор, доктор, а он не холодеет!» или «Гляньте, а у него в руке дырочка, как у меня после уколов; Генри в шприц волшебной воды наберет, мне даст, я себя кольну — хорошо так делается». Торндайк юродивого одернул, хотя в округе-то все знали, что он его дурманом пичкает. И как только бедолага не пристрастился вконец к этой дряни?