Лейтенант зачиркал ручкой, оформляя протокол допроса. Затем, подбирая нужные слова, чтобы вопрос звучал официально, он записал его и только после этого поднял глаза на арестованного. Грехман, казалось, даже не слышал его вопроса. Он сидел, закрыв глаза, и качался на табурете — вперед-назад, вперед-назад… Его губы беззвучно шевелились.

— Грехман, вы слышали, что я вас спросил?

В ответ — молчание.

— Вот скотина! — пробормотал лейтенант, внимательно присмотревшись к арестанту. Он понял, что допрашивать Грехмана бессмысленно, в таком состоянии тот ничего не скажет. Коробко снова зачиркал ручкой, приостановился на мгновение, задумчиво посмотрел на Грехмана и продолжил составлять протокол допроса. Написав строчек десять, он пододвинул лист безучастному Грехману, который отрешенно смотрел в одну точку.

— Значит, вы отказываетесь от дачи показаний? Грехман молча кивнул.

— Да или нет? — переспросил лейтенант.

— Отказываюсь.

— Подпишитесь. — Он вставил авторучку в пальцы арестованного.

Грехман, не читая, подписался внизу листка.

— Свободен. Конвой! Отвести арестованного в камеру. Лейтенант еще раз пробежал глазами протокол, подписанный Грехманом. Фальшивка? Ну и хрен с ней, все равно Грехман никогда ее не увидит! А завтра-послезавтра его отправят в областную тюрьму, в Каменец-Подольский.

Дополнительные показания обвиняемого Грехмана Вениамина Самуиловича

от 15 апреля 1938 года.

Вопрос: Кого еще вы завербовали в вашу шпионскую сеть, кроме ранее указанных лиц?

Ответ: Когда я работал в горсовете начальником снабжения, я завербовал председателя горсовета Гончара Леонтия Васильевича, его секретаршу Кожушко Валентину, отчества не знаю, и продавщицу из кооперации Ганну, фамилии не знаю. Они сообщали мне данные о настроениях населения, нехватке товаров и выполняли другие задания по к/р и а/с деятельности.

Грехман.

«Вот так, — подумал лейтенант, — сегодня неискренен в малом, завтра Родину продашь. Значит, примем чисто предупредительные меры».

Спрятав листок в папку, лейтенант заторопился в Изяслав.

Сегодня надо было успеть сделать целую бездну работы.

* * *

Петр Тысевич шел по родной Кулишовке. Он вернулся домой. Сколько раз, учась в Орле, он представлял себе, как приедет в отпуск!

После первого курса отпуска никто не получил. Вначале были летние лагеря, а потом — естественно, добровольно — все курсанты отправились на помощь строителям, возводившим цеха большого завода. Осенью начался учебный год, и Петьке так и не удалось пофорсить в курсантской форме в родном Изяславе. А как хотелось! Особенно перед одной особой, имя которой он даже мысленно не произносил, стеснялся. А сейчас? Он с отвращением посмотрел на свой цивильный потрепанный костюм, который ему выдали в училище взамен отобранной формы. Костюм, наверное, принадлежал какому-то салаге, поступившему в училище в прошлом году, и лежал где-то в каптерке, превратившись в приют для мышей, пока не пригодился! Нет, не так Петька мечтал вернуться в Изяслав!

Вдали показался родной дом. Как там мать, сестры? И главное, что же с отцом? Он даже не заметил, как перешел почти на бег. Калитка была открыта, дверь в хату тоже.

— Кто дома? Эй!

— Петька! — заверещала Наденька и с разбегу бросилась брату на шею.

— Сынок! Сынок… — Наталья обняла сына, прижавшись к его груди. Господи, если бы кто знал, как она была рада, что приехал сын, мужчина, на которого можно переложить тяжесть их непростой жизни. — Петя, ты в отпуск?

— А где Маруся?

— В школе, на комсомольском собрании. Так ты в отпуск?

— Приняли, значит, в комсомол. Молодец, сестричка! А как у тебя дела, сорока? — Петр обнял Наденьку за плечи. — Как четверть закончила?

Сестренка что-то стрекотала по свои школьные дела, а Петр в это время встретился взглядом с матерью. По ее печальному, отстраненному, неимоверно уставшему выражению лица он понял, что мать обо всем догадалась. Она не стала расспрашивать его об училище, и он был рад этому: зачем лишняя боль там, где и без того болит?

* * *

— На этом повестка дня нашего комсомольского собрания исчерпана. — Секретарь бюро комсомольской организации школы, преподаватель истории Сара Борисовна Штейман, еще раз пробежалась глазами по перечню вопросов, написанных на листке. Каждый рассмотренный вопрос она отмечала галочкой, двенадцать вопросов — двенадцать галочек. Все, что было запланировано, обсудили быстро, по-деловому, активность комсомольцев высокая, словом, все хорошо.

— Есть у кого-либо замечания, дополнения? Если нет, то я хотела бы внести предложение.

Комсомольцы, которые зашевелились и зашумели, почувствовав конец собрания, снова притихли. Оказывается, это еще не конец утомительного сидения. А Сара Борисовна, поправив непослушную черную прядь, продолжила:

— Я предлагаю обсудить поведение Маруси Тысевич. Известно, что ее отца арестовали как врага народа. Мария Тысевич, вместе того чтобы осудить действия отца, как и подобает настоящей советской комсомолке, проявила беспринципность и жалость к врагу советской власти. Она не отказалась от него, как должен был сделать настоящий комсомолец, а наоборот, была замечена в сквере, возле здания НКВД, где рыдала по отцу на виду у всех. Я спрашиваю вас: разве так должна была поступить настоящая советская комсомолка? Разве она должна была плакать по врагу народа, пусть даже он и ее отец? Вношу предложение: обсудить поведение комсомолки Тысевич и исключить ее из наших рядов. Прошу высказываться.

Зал затих. Прошла минута, две. Стояла такая тишина, что, казалось, было слышно, как колотится сердце Маруси Тысевич, которой собираются искалечить жизнь. Исключение из комсомола за сочувствие врагам народа — несмываемое клеймо до самой смерти!

Маруся спрятала лицо в ладони, испытывая бессилие, стыд и ненависть, которую она почувствовала к давно знакомой ей Саре Борисовне. Что плохого она сделала этой учительнице? Зачем она опозорила ее перед всей комсомольской организацией? Да и позор ли это? Произошла ужасная ошибка! Ее отец ни в чем не виноват, это какое-то недоразумение!

Как-то незаметно вокруг Маруси образовалась пустота. Те, кто сидел справа и слева, слегка отодвинулись, потеснив соседей. То же самое сделали ребята, сидевшие сзади и спереди.

— Желающих высказаться нет? Очень хорошо, значит, и так все понятно! Предлагаю исключить Тысевич из рядов ВЛКСМ как не оправдавшую высокое звание комсомолки и за сочувствие врагам советской власти.

— Минуточку! — словно гром среди ясного неба, прозвучал спокойный голос. Со своего места поднялся Савелий Павлович Коростий, тоже преподаватель истории. Невысокого роста, ладно скроенный, со стрижкой ежиком, Коростий удивленно развел руками: — А может, тут все совсем наоборот?