– и тебе захочется: она щебечет, как дрозд, она смеётся, как соловей, тот, у Скрябина… что рот раскрыл, что на меня уставился?.. Ну хорошо, скажу иначе: не у Скрябина, а у Алябьева, правда, я и сам толком не знаю, смеётся он там или плачет… взгляни: она подвижна, жизнерадостна, как оперетка, как красотка, красотка… не помню откуда… по-моему, из кабаре… да, из того, что в Елисейске, на улице Вейнбаума, скажи ещё, что папа у неё Кальман или Легар, или тот, что… всё, всё, достаточно, остановись, юмор твой оценён, скажи лучше, с чем ты собрался к ней пристать; а что значит, что значит – пристать? да ещё – с чем-то? приставать будешь ты, я просто ей скажу: девушка, полетим со мной… да, только не забудь добавить, без этого тебе не обойтись, но мне не вспомнить, а я тебе помогу, там, кажется, так: дерзкими усильями устремляясь к высоте… а дальше?.. дальше прочь от грани тесной, вы домчитесь в мир чудесный к неизвестной красоте!.. да, нашёл чем завлечь такую розовощёкую – неизвестное её уже не волнует, волнует её известное, нет, это не по мне… у-у, ладно… ладно, не нравится, тогда я вот что ей скажу: товарищ дежурный… а какой, кстати, дежурный?.. что там у неё написано?.. деж… по… дежурный по посадке или по всему аэродрому?.. всё это ей бы не доверили… дежурный по пассажирам… мой милый друг, не мучь меня, молю: не знаешь ты, как сильно я люблю, не знаешь ты, как тяжко я страдаю… здорово, ты многим обязан своей сестре… как там?.. Скучно, грустно… Завтра, Нина… ладно, не глумись… не буду… скажешь ты ей это, а она присмотрится к тебе внимательней и вот в эту штучку, что у неё на груди… о, смотри-ка, тоже чуть свысока и вроде искоса… хотя френч и… о-о, да у неё и глаза чуть-чуть… будто мураву отражают… вот оно что, то-то ты… ох эта медсестра… что, что она в эту штучку?.. вызовет в эту штучку другого дежурного, милиционера по пассажирам, тот явится и – из-под фуражки искоса – спровадит тебя в участок, ой, как мимо, ну что мимо, что мимо?.. а то и мимо, что ни одна женщина, будь она вождь сарматского войска или министр обороны в каком-нибудь племени каннибалов, будь она космонавт или вышибала в кабаре на улице Вейнбаума, ни одна женщина, я тебя уверяю и без консультации у венских психоаналитиков, не станет вызывать милиционера, если какой-то пьяный пострел вроде тебя выразит к ней своё неравнодушие по-джентльменски, ну а… ну а во-вторых, допустим, что такое произойдёт, допустим, что Фрейд, обследовав с лупой её либидо, так толком ничего вразумительного ей и не посоветовал, допустим, что у дежурных по пассажирам нет и быть не может комплекса кастрации, зато в наличии неизлечимая патология завышенного чувства долга, как у героинь из производственных романов, и, оттуда же, пониженного эротизма, то, честное слово, как увезут, так и привезут – у меня там подмазано жирно, у меня там прочный блат: начальник уголовного розыска – мой лепший друг, ну уж и скажешь, ну уж – друг?.. не будь занудой, к словам не цепляйся; не друг, так одноклассник, а в данном случае это обязывает больше, это больше, чем друг, для друга он, может, и делать ничего не станет, друг и так знает, какая у него власть, какие у него полномочия, а отсидит суток пятнадцать за такой вот вид, в каком счастливо пребываю я сейчас, и того более утвердится в знании, и в уважении вдобавок, только вот, есть ли у него друзья – я сомневаюсь, там по-другому: сослуживцы, – понимаешь, о чём говорю, нет, не очень, нет, совсем не понимаю, и не надо, словом, мне как однокласснику – одна лишь фраза: что же это, как же так, да где ж она, советская-то власть?! – и я в самолёте, на лучшем месте, рядом с лётчиками, и пусть не в этом вот, так в следующем, да, но тогда ты опаздаешь на ленинградский рейс… ну, велика беда… и будешь в Исленьске куковать невесть сколько, а за это «сколько» ты обязательно угодишь туда, где никакой Кабан, никакой другой зверь с уголовным-разуголовным розыском тебя не спасёт, ой, мимо, мимо, ой, нетрезвая твоя голова: там, в Исленьске, я буду ниже травы, тише воды, я слова лишнего не оброню, я рот заклею скотчем, и ни одна морда над погонами ко мне не прицепится: когда я молчу, а не вещаю красно и ветвисто, тогда только мне ведомо, пьян я или нет, да ещё вот штучка эта – «дыхни» – гаишная, пожалуй, догадается, но я же не за рулём и не за штурвалом и за спиной у меня рюкзак а не парашют, так что до этой штучки дело не дойдёт, надеюсь… а как же ты, скажи на милость, станешь покупать билет, ты же и номер рейса при всём своём хвалёном красноречии не в состоянии будешь вымямлить, я напишу, ты за меня не беспокойся, я напишу всё на бумажке и с лёгким поклоном вручу кассирше, да, да, напиши ей лучше на червонце, а для полной ясности – на четвертном, ну, это не твоя забота, на чём я напишу… да пиши, пиши, пиши хоть на рюкзаке, на нём места много… какой маленький самолётик – один глаз закроешь и сравнить не с чем, разве что с коробком… это я про масштаб… тогда тебе нужны три коробка… три самолёта, мне – в центральный… а кого он тебе напоминает?.. кузнечика, и мне тоже… в траве сидел кузнечик, совсем как огуречик… помню, помню, конечно, помню: брат оставлен на осень Кругленькой – это не форма, а её фамилия – Полиной Сидоровной, лежит брат на кемском прокалённом солнцем песке, поглядывает то на стрижей, вокруг мелькающих, словно пчёлы, то на поплавок удочки и читать пытается при этом самую интересную в его жизни книгу: грамматику русского языка, – а я сижу рядом, исподтишка бросаю в поплавок, но не моей, а его удочки камешки и подбираю мелодию к стихам про кузнечика, подбираю громко, так, что даже рыба в Кеми перестала плескаться, подибраю час, а то и два, а то и больше, а потом брат, отвлекшись от стрижей и от русской грамматики, поворачивается ко мне и говорит хладнокровно: рот закрой, пожалуйста, – а я ему: в песке сидел кузнекал, по-русски не кумекал… ну и что?.. ну