А Мент крутанул ключи на пальце резко, ухватил их в ладонь, зажал – заткнись, значит.

Умолк шестёрый.

– Гу-у-у, – говорит Мент и в глаза приветливо смотрит, смотрит ласково и говорит: – Правильно и сделал… Это ты Ион?

Губа саднит, распухла. Языком её трогаю.

– Ты-ы, – говорит Мент. А у Цыганки батожок под рукой вытанцовывает: услужить хозяйке готов – мозги у него свинцовые, известное дело. И на Мента Цыганка раздражённо поглядывает, может себе позволить, своя у них иерархия. А Мент улыбается и продолжает: – Я твою… её вот, Баську эту, вчера, как под утюг, прогладил, позавчера, – врёт внаглую, конечно: ни на минуту я не расставался с Рыжей трое суток. – И сегодня отутюжить собрался, чтобы не думать, что прошлый раз мне это приснилось. Эй, шпана, – говорит Мент, – не дайте тюльку людям прогнать. Она и сейчас пойдёт со мною на хавиру, – говорит Мент. – А? Баська?

Шпана хихикает, как девчушки-сикушки. А из рукавов у шпаны отвёртки, заточки и прочие инструменты выглядывают – острые глазки у них, у инструментов, колючие.

– Удивил, – говорю. И ещё сказал что-то…

И что же, ушла Рыжая? Ушла. Ушла, наверное, в брюках с лампочками в Елисейске только Мент ходил (нам, смертным, если не лампочки, то батарейки было не достать, всё это шло тогда по блату), хотя в легенде после прозвучало: везли в машине, в обморок упала, очнулась – дома, и ждала звонок. Но вот когда и как та, другая, Цыганка-Хромуша, по моей голове батогом своим станцевать успела, хоть убей меня – не помню. Помню только, что лежу, гляжу на фонарь, а вижу их, фонарей, несколько, а потом… Потом?.. Потом – два этих свистуна с кокардами…

Ах чудеса, чудеса… Нет, нет, товарищ Кабан, я её не «распечатывал», она, вероятно, родилась «распечатанной», как и подобает кошке. Её отчим в утробе матери «распечатал» ещё, наверное, – инцест такой, несуразней и придумать трудно, а придумал ведь, лексиконом подначенный вашим, начальник угрозыска, или как там… товарищ капитан, но вот уж точно: не ваша это работа, не ваша, ваша работа – коньяк распечатывать… а?

А нас будто ноги сами несут – и без всякого руководства. Почти к самому месту доставили. Два окна со двора и развесистый клё-о-о-он… нет уж, клён тут не проходит, клёны здесь, возможно, и хотели бы, но не растут… лучше – клюква… А муж? Муж? А если и есть он у неё, если и разжилась она таким богатством, то: будьте добры, пригласите к телефону Аношкина… во-о, там икается ему… Да! Да что вы?! Ошибся. Извините. Сорок два, сорок три – никогда не забудешь. Пи-ип… пи-ип… пи-ип… сколько же… пи-ип… ну?!

– Алё-ёо-о?

Ши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ы – мембрана так.

– Ал-ло-у, – наконец мяукнуло.

Мембрана так же: ши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ы.

– Витя?

– Нет.

– Серёжа?

– Нет.

И после паузы:

– А кто-о?

Без паузы.

– Конь в пальто. Ты, Рыжая, в халате?

Ши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ы.

– Ваня?

– В халате, спрашиваю?

– Ваня.

– Только не надо мне про пеньюар. Был на мне югославский кружевной пеньюар, упал на него пепел с «Мальборо», и – представляешь! – в одну секунду я осталась голенькой; пых – и всё, и только плавочки – те, слава богу, из чистого шёлка. И третьей степени ожог. Я это уже слышал. На тебе халат, а под халатом сразу – ты, тёплая и дозволенная, как курение в курилках, а на груди веснушки – как карта звёздного неба двух полушарий, Южного и Северного, и там же ещё – два ока мировых так как-то… искоса…

– Ваня, ну разве можно об этом по телефону?

– О чём?

– Об этом.

– А-а. А почему б и нет? Как раз только об этом и можно.

– Ну, отец, как будто сам не знаешь.

– Честное слово, мать, в толк не возьму.

– Наивный, спасу нет. Вчера родился, да? А если там подключено?

– Где и к чему?

– К чему… к чему надо.

– К утюгу, Рыжая. Утюг перегорит. Не болтай. Кому ты нужна со своей головой-радиолой! Все телефонистки здесь и в других городах, куда ты, на горе их, звонишь, давно уже, наверное, тебя заслышав, уши ватой затыкают.

– Ну ты ваще… Я… не… об… э-том.

Ши-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ы?

– У-ух ты, Рыжая! Вон оно что. Вот это да-а. У меня и дух перехватило. И не хотел бы, но разочарую: ни ЦРУ, ни ментовка, ни Кабан со своим уголовным розыском, ни клиника психиатрическая, ни одна тайная организация, окопавшаяся в Елисейске, и копейки за тебя не даст, будь ты хоть совсем без халата, если, конечно, та карта на груди твоей не секретная.

С сухого вина я становлюсь откровенным, с портвейна – откровенно тупым, с водки – просто дураком, иногда – тихим, но чаще – буйным, а с зубровки, выходит, – красноречивым, что приятно осознать, собой довольный, продолжаю:

– Рыжая, я очень рад, рад искренне, что ты такая же балда, какой была, и ни в одной женщине красота так долго не задерживается, как в дуре, потому что…

– Ты знаешь, сколько времени?

– Нет. Ничего про время я не знаю, о нём сейчас даже не думаю.

– Два часа ночи, мой хороший.

– Ну так и что? Пора для оргий. Мы с табой такое устроим, что звёзды задрожат и осыплются, всю карту спутаем, и пусть враги потом нас ищут… Рыжая, хочу к тебе, хочу тёплую, глупую бабу, честное пионерское, мне без тебя, сейчас по крайней мере, плохо, мне без тебя не жить, секс-бомба ты моя, секс-граната, секс-фугас, секс-подрывной батальон. Что-то ещё… зуб-бровки мало выпил… Ох, Рыжая, есть у тебя котлеты или…

– Тебе просто плохо, и дело не во мне, а котлеты тебе не помогут, лучше опохмелись.

– Мне плохо без тебя, при чём котлеты?.. А что, есть чем опохмелиться, что ли?

– Я, милый, замужем.

– Милая, а муж?

– Лётчик.

– Я не об этом. Он, муж твой, спит или котлеты уминает?

– Он в Туруханске… улетел.

– Вот видишь, даже твой муж за то, чтоб оргии случиться, и пьёт теперь по этому поводу водку или спирт, закусывает стерлядкой или туруханской селёдкой, а ещё, Рыжая, муж твой гладит по смуглому бедру несовершеннолетнюю самоедку, масляно глядит ей в плоскую переносицу, а самоедка щиплет «краба» на его фуражке и плавным движением руки расстёгивает ему китель…

– Тебе что, негде ночевать?

– Так прямо для меня вопрос не стоит. Могу здесь, в телефонной будке, чуть не сказал – в трубке, но тут я не усну: твой халат не оставит в покое. Нет, Рыжая, гораздо проще всё: хочу к тебе…

– Ну, дорогой,