Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Борис, ты извращенец, — с открытой улыбкой сказал Андрис, на что тот беззлобно отмахнулся.
Глава 12
«Сон в руку». Отчим в больнице. Причина болезни. Письмо от Мессинга. Новопесчаная улица. Разговор по телефону. Память о первой встрече с магом. «Защитная грамота» от ретивых и глупых.
Я не люблю писать письма. Не слишком часто писал из Омска, на что обижалась матушка, а из Москвы всего раза два звонил по телефону с телеграфа, что на улице Горького. Да чаще звонить и не имело смысла, а тем более писать, потому что до Орла от столицы — рукой подать, и я мог сесть в поезд и через пять часов лицезреть и отчима, и матушку и есть её вкусные пирожки с яблоком и капустой. Мог, но воспользовался этим только раз в один из закрытых выставочных дней, когда до окончания работы выставки оставалась, может быть, неделя. Ещё с вечера я без всякой видимой причины стал погружаться в дискомфорт. Со мной такое бывает, когда из рук вдруг начинает всё валиться, ничего не хочется делать, всё раздражает, и в душе появляется хаос. Ночью мне снился покойный отец. Он ничего не говорил, но смотрел на меня строго и исчез незаметно, как и появился; снилась мать и снился я сам, а мать улыбалась, тоже молча, и только укоризненно качала головой. А потом снилась Мила и лужайка у стен монастыря. И все эти сны перебивал отчим. Он появлялся, маячил тенью и исчезал, чтобы потом на мгновение появиться снова. И даже, когда я видел только отца, мать и Милу, он присутствовал незримо.
Утром я сел в поезд и с гнетущим беспокойством от недоброго предчувствия уехал домой.
Мать встретила меня слезами, сообщив, что Константина Петровича увезли вчера вечером на скорой помощи с приступом инфаркта. Я как мог успокоил мать, и мы вместе поехали в больницу.
По дороге она коротко рассказала, что перед этим на пленуме обкома он сцепился с зав промышленным отделом, стал критиковать и выразил с чем-то там несогласие, а его в результате назвали ревизионистом и объявили выговор.
Позже Константин Петрович поведал, что произошло. Зав промышленным отделом, приводя показатели, заявил, что это несомненно является существенным вкладом в результат соревнования с капитализмом. Константин Петрович возразил, что конечный результат соревнования с капитализмом определяется не этими показателями — главное не сколько ты произвел, но и какой ценой, то есть какими затратами общественно необходимого труда, и привёл другие цифры. А потом стал критиковать недостаточность научно обоснованных методов принятия решений, сказал, что варианты решений часто не просчитываются с точки зрения их эффективности, и что нередко на пути к решению стоит много лишних инстанций, которые только замедляют дело. Кончилось тем, что Константина Петровича обвинили в ревизионизме и поставили на вид. После этого, уже дома, он, дал волю нервам и с ним случился инфаркт… Но самое интересное, что всё, о чём говорил отчим, прозвучало потом в речи Брежнева на пленуме ЦК. Однако обвинение с Константина Петровича не только не сняли, но и стали на него коситься, как на склочника, потому что во властных структурах любого уровня давно прижилась заповедь «Поперёд батьки в пекло не лезь!».
В отделении мы нашли лечащего врача, который обнадёжил нас, сказав, что ничего страшного нет, правда, придётся с месяц полежать, и попросил не утомлять его долгим посещением.
Константин Петрович лежал в отдельной палате, был бледен, но улыбался. Мне он обрадовался. Я взял его руку, и он ответил лёгким пожатием. Мы сидели недолго: вошёл врач и напомнил, что пора уходить. Медсестра вкатила капельницу, мы с матерью попрощались и ушли. Выйдя из палаты, мать снова заплакала.
— Мам, ничего страшного не случилось. Ну, месяц полежит. Всё будет в порядке, — я обнял мать за плечи. Она благодарно прижалась ко мне. Постепенно она успокоилась, достала платочек, промокнула слёзы и как-то виновато улыбнулась.
Дома мать спохватилась:
— Сынок, совсем забыла. Тебе письмо от Вольфа Григорьевича.
— Мессинга? — удивился я, потому что моя переписка с ним носила случайный характер, и, как он просил, «не терялся» и время от времени писал ему, но получал только редкие короткие письма, больше похожие на записки. Я знал, что он гастролировал по Северу, потому что ему запретили выступать в центральных городах.
— В воскресенье была на Советской и мне передала письмо соседка, Нина, — пояснила мать.
Я вскрыл конверт и достал половинку листа четвёртого формата, на котором была записка:
«Володя, свяжитесь со мной. Напишите или позвоните. Телефон у меня прежний. Впрочем, вы сейчас где-то в Москве. Когда сможете, зайдите, предварительно позвонив.
Ваш Вольф Мессинг».
Записка была написана чужой рукой, вероятно помощницей, потому что он писал ещё хуже, чем говорил, а говорил он с таким акцентом, что часто его понимали с трудом. Каракули на тексте его «Вступительного слова», которые вкривь и вкось изображали буквы русского алфавита, хранятся у меня, как «защита от ретивых и глупых». И, конечно, я не удивился тому, что он знает, где я нахожусь. Впрочем, я давно ничему не удивлялся, тем более, когда это касалось Мессинга.
Вечерним поездом я вернулся в Москву. Орловский поезд прибывал рано утром. Я доехал в метро до площади Революции и зашел в буфет гостиницы Москва, где можно было позавтракать сосисками с вкусной рассыпчатой гречневой кашей и густой сметаной, которая, если перевернуть стакан, не выливается. В нашем городе ничего этого мы почти не видели, потому что гречка продавалась только диабетикам, сосиски мы при случае возили из столицы, а сметану такой консистенции могли купить разве что на рынке у колхозниц. После завтрака я прошёлся по Красной площади, застал смену караула у мавзолея и вместе с группой иностранных туристов зачарованно смотрел на чеканные, отточенные до совершенства шаги военнослужащих элитного полка, и чёткое перестроение при сдаче поста. Досмотрев до конца действие, заторопился в Сокольники.
Мессингу я позвонил днём с расчётом, что он в это время уже привёл себя в порядок после возможного вечернего выступления и сна. Ответила мне женщина и на вопрос, могу ли я поговорить с Вольфом Григорьевичем, неожиданно спросила:
— А вы что, не знаете пароль?
— Какой пароль? — удивился я. — Вольф Григорьевич про пароль мне ничего не говорил.
— А вы