Вена, 19 июля 1802 года.

Д-р Клоссет.

Главный врач больницы был прав. Вопрос решен окончательно: беру отпуск. Если я не могу исцелить себя сам, то какой из меня врач! И тогда я сказал себе: довольно валять дурака. И утром отправился на работу, в больницу. Оформить отпуск по причине переутомления мне не составило труда. Главный врач был всецело на моей стороне. Дома я решил основательно заняться документами Моцарта, которые столько лет пролежали в ящике письменного стола.

С другой стороны, будет время придти в себя после того кошмарного сна, когда я оказался в подземных залах масонского братства и был посвящен в высшие степени ордена и дал клятву и обет молчания. Но чисто человеческое любопытство не давало мне покоя. И я попробовал отыскать те входы в подземелье с коридорами, залами и помещениями, которые, как мне показалось, существовали на самом деле, а не привиделись во сне.

Так вот, две или три ночи я блуждал в окрестностях храма св. Стефана в поисках входа в те самые катакомбы, где и должен был быть подземный замок.

Но входа я так и не нашел. Монахи и священники откровенно не понимали, о чем я их спрашивал.

Хотя я повстречал похожую старуху-нищенку, которая сидела в лохмотьях у порога собора св. Стефана. Это произошло в последнюю ночь, под самое утро. Я остановился рядом со старухой, протянул ей деньги и спросил:

— Помнишь, как ночью приехал мужчина в сером, и мы с ним пошли в Крестовую капеллу?

Она повернула ко мне ужасное иссиня-красное лицо и произнесла жарким и хриплым голосом:

— Человек в сером ждет тебя. Разве ты не знаешь? Финита ля коммедиа, — и она захохотала диким смехом душевнобольной.

Разумеется, клятва, данная мною, запрещала расспрашивать или говорить обо всем этом, тем более — упоминать о моих встречах с Моцартом. Хотя глаза мои остаются слепыми, а рот — немым, но я не мог противоречить себе и пытался смотреть на все происходящее незамутненным взглядом ученого человека. Нужно было разобраться: в чем причина моих ночных кошмаров, всего этого умопомрачения? Неужели это нервный срыв, связанный со смертью Моцарта? Или какая-то дрянная пища, попадая в мой желудок, отравляет мозг? А может, причина — в моей совести, которая мечется между правдой и кривдой и не может найти тихую пристань? Или это вина неисполненного долга — обещание, данное умершему Моцарту? И от этого мечется моя душа и помрачился рассудок? Не знаю. Загадка какая-то, тайна. Может, сходить в храм, покаяться во всех грехах, вольных или невольных?..

А тут несказанная удача: за ужином моя супруга сообщила мне, что назавтра уезжает по срочным делам к родителям в Инсбрук. Так что все хозяйство ляжет на меня и на прислугу.

Я знал, что в этот момент ей нужно было лишь одно: признание, как я люблю ее, и как буду скучать в ее отсутствии.

— Любовь моя, может, ты передумаешь? Как же я обойдусь без твоей любви и заботы?

— Ах, мой милый! Я скоро, долго не задержусь, — пообещала моя довольная жена.

Рано утром жена уезжала. Я помог ей сесть в карету, она подняла тонкую красивую руку, которую я тут же поцеловал. С минуту она пристально смотрела в мои глаза, кивнула и крикнула вознице:

— Поехали! С Богом!..

Попытки примирить мою душу с телом закончились у меня ничем.

Я решил изменить свою жизнь по принципу: меняйся — или умрешь. Вернувшись в дом, я почувствовал страшную слабость. Нестерпимо болела коленка правой ноги — каждый шаг вызывал неприятную боль, руки мелко подрагивали. Я попросил служанку приготовить мне черный кофе, а сам поднялся в кабинет, достал дневник из дальнего ящика письменного стола и занялся бумагами Моцарта.

Я оказался на краю бездны, которая существует между миром людей, где я когда-то жил, и тайным миром, с который я невольно соприкоснулся, будучи домашним врачом Моцарта. Меня одновременно притягивали к себе два мира: реальный и параллельный, или Зазеркалье. С уходом маэстро пропасть между ними стала расширяться, делаясь все неодолимей. Я оказался заложником тайных сил мира сего, так что было немыслимым поведать о случившемся: ни моим коллегам по больнице, ни даже моей супруге.

Жизнь не только прекрасна и удивительна, но и полна неожиданностей. Не вдаваясь в детали, сообщу только: ко мне пришел слуга придворного капельмейстера Франца Ксавера Зюсмайра и передал приглашение — посетить его дом. На рандеву прояснились многие вопросы, связанные с кончиной Моцарта.

Не скрою, в руках и ногах появился зуд от нетерпения, когда я, гонимый скорее любопытством, нежели разумом, перешагнул порог его жилья.

Меня встретил тот же слуга — сухощавый молодой человек с непроницательными глазами и поджатыми губами, одетый во все серое. Он проводил меня наверх в комнату, на пороге которой я встретился с Зюсмайром. Тот быстро пожал мою руку и поклонился.

Рукопожатия оказались вялыми, поклон — каким-то старомодным и церемонным. Я запомнил герра капельмейстера напыщенным человеком с выражением высокомерия и снобизма. Посмотрев на него, я поразился тому, что сделали с Зюсмайром недуг и время.

Глаза глубоко запали; кожа на лице еще больше побледнела, стала мертвенно-серой. Да и лицо его странно переменилось: казалось, будто нижняя и верхняя его части принадлежали разным людям.

Зюсмайр попробовал улыбнуться, но во взгляде не было и намека на дружеское тепло, в потухших глазах застыло недоумение затравленного зверя. Мое презрение к Зюсмайру уступило место жалости. Я упрекнул себя за то, что так холодно встретил человека, который, судя по его лицу, со времени нашей последней встречи пережил тяжкие испытания.

Преодолев смущение, я заговорил первым:

— Как я рад видеть вас, герр Зюсмайр!

— Здравствуйте, доктор Клоссет. Пожалуйста, присаживайтесь! Не хотите ли кофе?

— Нет, благодарю, я только что позавтракал.

Он опустился на краешек стула, выпрямил спину, провел руками по коленям, словно расправляя невидимые складки на безукоризненно отглаженных брюках, и заложил пальцы левой руки за борт сюртука — жест, который много лет назад я видел сотни раз.