поэтому приказывает каждую ночь расставлять вокруг дома, где они спят, стражу. Нервы Якова успокаивают только кувшин с вином и прекрасная Гитля. Сквозь тонкие деревянные стены хибары до тех, кто несет стражу, доносятся смех и любовные стоны. Нахману это не нравится. И Моше, раввин из Подгайцев, который посоветовал Шору отменить свадьбу, предупреждает, что такая демонстративность нежелательна и провоцирует злые языки, но ведь и он, недавно овдовевший, жадно поглядывает на девушек. Гитля всем действует на нервы, командует, смотрит на других женщин свысока. Больше всего она надоела Хаиму из Варшавы и его жене Витель. Во Львове Яков с неохотой отставляет ту, светленькую, Гитля остается. Впрочем, место отстраненной в следующей деревне занимает новая.

Путешествие продолжается целый месяц. Новые места, новые люди. В Давидове Яков, как с родным отцом, встречается с Элишей Шором; Шор в шубе до пят, в меховой шапке, в окружении сыновей. Старик Шор трясущейся рукой указывает на странное свечение над головой Франка, и чем дольше они смотрят на него, тем ярче оно становится, так что присутствующие опускаются на колени прямо в снег.

Когда Яков снова останавливается у Шоров в Рогатине, старик просит его при всех:

– Покажи свою силу, Яков. Мы знаем, что ты ее получил.

Но Яков отговаривается тем, что устал, что после долгих дискуссий нужно поспать, и поднимается по лестнице к себе. И тогда собравшиеся видят, что на дубовых ступенях остался след его ступни, будто выжженный, выдавленный в дереве. С тех пор люди приходят туда и благоговейно взирают на этот священный след; там же, в Рогатине, хранится его туфля – турецкая, расшитая.

Шпионы, присланные из львовской еврейской общины, тщательно записывают и содержание новой молитвы, которую привез Яков Лейбович Франк, и то, что он обожает каймак, турецкие сласти из кунжута и меда. У его спутников они всегда под рукой. В молитве смешиваются слова древнееврейского, испанского, арамейского и португальского языков, так что никто точно не может разобрать, но звучит загадочно. Они молятся некоему Сениору Санто[99], поют «Дио мио[100] Барухия». По услышанным отрывкам шпионы пытаются воссоздать молитву, выходит что-то вроде:

«Пусть мы познаем Твое величие, Сениор Санто, узнаем, что Ты – истинный Бог и Господь Мира и Царь Мира, который явился во плоти и раз и навсегда разрушил Закон творения и вознесся на место свое, чтобы упразднить все прочие сотворенные миры, и нет, кроме Тебя, другого Бога, ни высоко, ни низко. И не введи нас во искушение или стыд, поэтому преклоняем пред Тобой колени и восхваляем Твое имя, великого и сильного Царя. Он свят».

ПОСКРЁБКИ НАХМАНА ИЗ БУСКА, ЗАПИСАННЫЕ ВТАЙНЕ ОТ ЯКОВА

Когда Бог велел евреям отправиться в путь, он уже понимал цель этого путешествия, хоть они ее и не знали; Бог хотел, чтобы евреи двинулись навстречу своему предназначению. Божественное – это цель и отправная точка, а человеческое – нетерпение и вера в случай, а также ожидание приключений. Поэтому, когда евреям приходилось где-нибудь задерживаться надолго, они, точно дети, выражали недовольство. И радовались, когда наступало время вновь собираться в дорогу. И сейчас так же. Благой Бог обрамляет всякое путешествие, а человек является его содержанием.

«Мы уже в худшем из мест? Это Буск?» – спросил меня Яков и расхохотался, когда мы туда прибыли.

В Буске мы принимали Якова в доме моего брата Хаима бен-Леви, потому что моя жена ни за что не соглашалась. А так как она скоро должна была разрешиться от бремени, я не стал настаивать. Она, как и многие женщины, неприязненно относилась к новому учению. Моего сына, единственного, кто выжил в младенчестве, звали Арончик, и наш Яков горячо полюбил его. Он сажал мальчика на колени, что мне очень нравилось, а еще говорил, что Арончик вырастет мудрецом, которого никто не сможет переговорить. Я радовался, но знал, что Якову хорошо известна моя история и что ни один из моих детей не дожил до года. В тот вечер у малыша на щеках выступил румянец, и Лия отругала меня, что я вынес слабого ребенка из дома и таскал по холоду.

Однажды она пошла со мной к Хаиму, но больше не захотела. Спросила, правда ли то, что говорят о нас.

«А что говорят?» – поинтересовался я.

«Ты сулил нам настоящего ученого раввина, а получается, что из-за него, – она кивнула в сторону окна, – Бог нас покарал. Он велит мне рожать детей, которые умирают».

«Почему же из-за него?» – возразил я.

«Потому что ты уже несколько лет за ним ходишь. Где он, там и ты».

Что можно было на это ответить? Может, она права? Может, Бог забирает у меня детей, чтобы я приблизился к Якову?

Вечера были похожи один на другой: сначала совместный ужин – каша, сыр, запеченное мясо, хлеб, оливковое масло. За длинные столы усаживались все – женщины, дети и подростки, все, кто внес свой вклад в застолье; но и те, кому нечего было принести, голодными не оставались. Вот тогда-то Яков и рассказывал о своих приключениях в турецких краях, часто смешных и забавных, так что большинство женщин, очарованные его красноречием и юмором, переставали думать о нем плохо, а дети считали сказочником. Затем общая молитва, которой он научил нас, а когда женщины убирали со стола и укладывали детей спать, оставались уже только те, кто достоин участвовать в ночных занятиях.

Яков всегда начинал с бремени молчания. Он поднимал указательный палец и водил им, выпрямленным, перед своим лицом туда-сюда, и все глаза следовали за этим пальцем, а лицо Якова расплывалось и исчезало. Тогда он произносил слова: «Шалош сефорим нифтухем», что означало: «Три книги открываются». Наступала пронзительная тишина, так что мы почти слышали шелест страниц священных книг. Потом Яков прерывал эту тишину и наставлял нас: что бы вы здесь ни услышали, это должно кануть в вас, как в могилу. И отныне это будет наша религия – молчание.

Он говорил:

«Тот, кто хочет завоевать крепость, не сможет сделать это при помощи одной лишь болтовни, мимолетного слова, но должен прийти туда вместе с войском. Так и мы должны действовать, а не болтать. Мало наши деды наговорились, насиделись над книгами? И что им дала эта болтовня, и что из этого вышло? Лучше видеть глазами, чем говорить словами. Умники нам ни к чему».

Когда Яков упоминал умников, мне всегда казалось, что он смотрит на меня. А ведь я старался запомнить каждое его слово, хотя он запрещал мне их записывать. Так