— У него есть компьютер, — утверждает доктор Фридлендер, — без этого невозможно достичь такой эффективности.

Что касается его заработков, он живет исключительно за счет авансов, а до окончательного расчета не доходит никогда. С этой точки зрения он вынужден сидеть между двух стульев, как его двери. Завидовать ему не стоит, он ведь преследуемое животное. Согласно годовому отчету нашего центрального комитета, 16-го числа месяца сивана Гольдштюк начал день с семи новых квартир (!), одна из которых находится в Назарете, в двухстах километрах отсюда. Однажды Махмуда видели играющим в мяч на пляже в то время, когда он ремонтировал карнизы в Зихроне. У одного агента по тканям в Ришоне Гольдштюк красил двери шестнадцать раз на протяжении года. «Закончу после праздников», — пообещал он в семнадцатый и исчез.

— Он просто гений, — заявила однажды вечером моя жена, собирая все ведра в угол спальни, — он мог бы быть великим человеком, жаль…

Веревки тянутся за ведрами, как нитка за иголкой. Гольдштюк больше к нам не вернулся… Вот уже месяц мы живем среди штукатурки, пыли и праха, и надежды на его возвращение повергнуты в прах, ибо из праха мы вышли и в прах вернемся. Жена пошила симпатичный чехольчик для лестницы. Может, Гольдштюк все же когда-нибудь вернется, кто знает?

— Он не придет, — полагает Эрна Зелиг, — он сделал себе пластическую операцию и скрывается…

Во всяком случае, наша организация разработала подробную тактику действий. Все мы, клиенты Гольдштюка, подключены днем и ночью к экстренной красной телефонной линии. В тот момент, когда Гольдштюк обнаружится где-нибудь, мы сбежимся туда со всех сторон с собаками. Мы назвали это «Операция Микеланджело». Доктор Фридлендер объявит в мегафон:

— Гольдштюк, дом окружен, у тебя нет шансов. Сдавайся!

Переговоры, конечно, будут выматывающими. Гольдштюк пообещает, что закончит салон и вернется завтра докрашивать двери, если ему предоставят машину с водителем. Нет, Гольдштюк! Окруженный мастер предложит, чтобы Махмуд остался заложником. Нет! Нужно принести терпентин? Мы сами принесем! Ближе к вечеру дверь приоткроется, и внутрь передадут кувшин молока. С наступлением темноты Гольдштюк перенесет лестницу в туалет и выключит свет…

Разумеется, все это — сон в летнюю ночь. Когда передовые отряды по истечении срока ультиматума пойдут на штурм, никакого Гольдштюка в доме уже не окажется. В тот момент он будет штукатурить в Холоне. Штурмующие не найдут в доме ничего, кроме пары пустых ведер, банок с краской и осиротевшей лестницы…

Привет всем от Гольдштюка!

Каждый что-то ищет в жизни. Счастье, любовь, нефть, каждый по своим наклонностям. Есть те, кто всю жизнь ищут Синюю Птицу или, наоборот, категорический императив философа Канта.

Пишущий эти строки ищет свои очки.

Они исчезают, как только я снимаю их, а иногда даже и до того. Они просто-напросто испаряются, мои очки, целиком, самым таинственным образом. Особенно часто это случается, когда мне нужно что-нибудь записать, поскольку я близорук от рождения. В этом случае я пытаюсь нащупать очки на своем относительно высоком лбу, но их там уже нет. Я оставляю их рядом, на тумбочке у кровати, перед тем как лечь спать, или же осторожно кладу на край ванной перед принятием душа, и они убегают от меня, объятые духом сопротивления, и прячутся в каком-то импровизированном убежище в квартире или за ее пределами. Я думаю, что они просто тайно ненавидят меня и сидят на моем носу наперекор своему желанию.

Особенно выматывает неоднократно проверенный научный факт, что невозможно найти эти проклятые очки невооруженным глазом, то есть для того, чтобы обнаружить спрятавшиеся очки, человек должен надеть очки, иначе он плохо видит и обречен на поиски вслепую. Это напоминает близорукую змею, которая ест собственный хвост до тех пор, пока от нее ничего не останется. Я уже советовался с дипломированными оптиками об этой загадке, и они подтвердили, что израильские очки, в особенности в металлической оправе, склонны смываться при первой же возможности. Некоторые даже заковывают их в цепи и опускают на грудь, наподобие амулетов на одежде первосвященника, но они взывают к свободе, и раз-два — нету!

К тому же мой случай довольно опасен, так как у меня очки с низкими диоптриями, а значит, я не чувствую, есть на мне очки или нет. Поэтому я могу вести машину четверть часа по размытому миру и не обратить внимания на то, что очков нет, либо искать их два часа между пружинами кресел и найти в конце концов на собственном носу. Владельцы очков с толстыми стеклами избавлены от этой проблемы, вот кому повезло.

Так что мне не остается ничего, кроме поисков. В большинстве случаев при пропаже очков во мне пробуждается неописуемый гнев, и я проклинаю их по-иностранному и пинаю ногами стены. Затем здравый смысл побеждает, и начинается реконструкция последовательности событий.

— Где же я их видел в последний раз? — спрашиваю я себя. — Если память мне не изменяет — а это можно предположить, — час тому назад я читал с их помощью длинную строку Ури Цви Гринберга[25], затем открывал коробку фисташек, чинил пылесос и брился.

Больше всего надо подозревать бритье. Тщательный поиск, проведенный в ванной, не дал результатов. Ури Цви Гринберг тоже меня разочаровал. Внутри пылесоса — ничего. Фисташки ведут прямиком на кухню. Никаких следов. В связи с отсутствием нормального зрения я по памяти воспроизвожу действительность и остаюсь полуслепым следопытом до следующего дня. И тогда проклятые очки обнаруживаются на клавиатуре рояля — на высоких октавах. Лично я в последний раз открывал крышку рояля в семь лет…

— Значит, — спросит читатель, — вы хотите сказать, что очки сами от вас прячутся?

Да, я должен признаться, что это действительно так. У них своя жизнь, на удивление бурная. Как только я снимаю их на секунду, они берут ноги в руки и потихоньку на цыпочках смываются, прекрасно зная, что этим пробуждают мой гнев. Когда я нахожу их висящими на ручке тормоза или в морозилке, тихонько подсмеивающимися надо мной под четвертью курицы, они совершенно не скрывают своего злорадства. Как-то раз я накрыл их внутри телевизора, запутавшимися в проводах чуть ли не до удушья. В октябре они залезли на крышу. Сволочи этакие.

Поэтому не удивительно, что я время от времени накладываю на них административный арест. То есть вечером я их снимаю и заключаю со всеми мерами предосторожности и максимальной концентрацией внимания на письменном столе, между отделением карандашей и семейными фотографиями. Да еще к тому же засыпаю, повторяя про себя их месторасположение: «Между карандашами и семьей, между…» Утром я первым делом бросаюсь к столу. Семья и карандаши на месте. Очки ушли. В обед они подают признаки жизни с заднего сиденья машины — хо-хо! Машина, холодильник — все эти ребята сотрудничают с очками, уж я их знаю!

Иногда они убегают на несколько дней, и я могу перевернуть весь дом без всяких шансов. Единственное, что помогает в таких случаях, это без промедления заказать новую пару. Обычно старые возвращаются за десять минут до сообщения оптика, что новые уже готовы. Я призываю новеньких на военные сборы. То есть это будут очки для поиска очков. Пока одни из них не исчезнут окончательно. Они никогда не уживаются вместе, ненавидят друг друга смертной ненавистью, у них такая же ревнивая природа, как у человека.