быстро за треволнениями дня все забыли о покойном докторе. Мы положи-ли его на столе в нашей избе, все в той же мокрой одежде. Я заметила, что Мамарина избегала приближаться к нему и даже на него смотреть, но Клавдия — не знаю, с бабьей или врачебной бесстрастностью, — обобрала с него какие-то прилипшие обрывки водорослей и даже накрыла одним из наших одеял. Вероятно, она же прикрыла ему глаза, так что он снова мог бы показаться спящим, если бы не мокрые волосы и не мертвенная бледность, тем временем окрасившая его черты. Мне все казалось, что мы не сделали все для него возможное, а, напротив, сбежали, оставив его в беде, как будто он был не мертв, а покалечен. Обсудить это мне было не с кем: Клавдия, даром что качка была совсем небольшой, вновь скользнула в свое мутноватое забытье, Мамарина, раскрыв несессер, с тревогой вглядывалась в морщинку над бровями, явно упрекая себя за чрезмерную раздумчивость, а кормилица, уложив ребенка и тяжело угнездившись рядом, немедленно задремала. Эта звериная способность при любой оказии свернуться и начать похрапывать сильно меня раздражала. Находясь в состоянии вечной встревоженности, я поневоле завидовала чужой гармонии, не обретенной в результате усилий (как у буддийских монахов после десятилетнего созерцания собственного пупа), а данной от рождения, прилагавшейся в качестве дополнительной премии к набору рук, ног и срамных мест, как собрание сочинений Метерлинка бесплатно давалось к годовой подписке на «Ниву». Холодным своим умом я понимала, что эта животная гармония, одутловатое равенство самой себе подразумевает неотъемлемо связанную с ней череду качеств — от туповатой самоуверенности до, возможно, какой-то особенной половой прожорливости: девственницы кормилицами не бывают. Но сердцем я чувствовала какую-то сосущую зависть к той ладной ухватке, с которой она, не колеблясь ни секунды, распеленывала девочку, меняла ей подкладную салфетку, без видимой неприязни обтирала ее чистой тряпицей и одевала обратно (по настоянию Мамариной Стейси пеленали по французскому образцу, не туго, оставляя ручкам и ножкам простор для движения). Перепеленав ее и по-звериному к ней принюхавшись («берложкой пахнет»), она одним движением выпрастывала одну из своих бледных, покрытых венами грудей и прикладывала к ней девочку. Поневоле отводя глаза от самой сцены, я смотрела на лицо кормилицы, которое от явно подступающего блаженства казалось почти привлекательным: иногда в эту минуту я перехватывала взгляд Мамариной, также старавшейся не глядеть и также с трудом скрывающей особенный, гложущий тип нутряной зависти, охватывающий нас обеих.

Маша пришла в себя еще на пароходе, просто проснувшись и открыв глаза, как будто после легкой полудремы. Мамарина в нескольких прямых фразах объяснила ей текущее положение дел, как-то особенно вглядываясь в ее лицо и стараясь понять, как она отреагирует: то ли сухость, то ли раздражение ее, умело скрывавшиеся на берегу, сделались почти заметны, и не только мне. Мне показалось, что какая-то ретроспективная ревность к Маше, вяло хранившаяся на глубине души Мамариной, вдруг дала ростки именно в момент невольного торжества последней: так, едва ли не всякая земнородная женщина втайне рада бедам бывшего любовника. Но здесь психологический извив был еще тоньше и сложнее. Доктор некогда отверг Мамарину: на внешнем плане она с этим смирилась и даже вернула себе его дружбу и внешнюю приязнь, имея, может быть, в виду позже еще ему это припомнить (хотя, между прочим, по всем человеческим законам Рундальцов выглядел более привлекательной партией). Но теперь, когда Веласкес ускользнул из подвластного ей мира, накопленный для него яд оказался неиспользованным — и ей инстинктивно хотелось уязвить им доктора через его возлюбленную.

Реакцией Маши она была явно разочарована: та не стала биться и причитать, как, вероятно, сделала бы сама Мамарина, окажись она на ее месте, а вдруг как-то разом обмерла и подурнела, как будто из нее выпустили немножко воздуха — словно монгольфьер, получивший пробоину. По мнению Мамариной, хотя и не высказанному вслух, но явно читаемому в ее блестящих, чуть навыкате глазах, это свидетельствовало о грубости или фальшивости чувств: кажется, она искренне не понимала, как человек может сдерживать свои эмоции. Хотя надо признать, что с практической точки зрения она вела себя безупречно и даже предложила Маше остаться на первое время у них, но выяснилось, что у той в Вологде живут сестра с мужем, которые рады будут ее принять. Ее стоицизм был, конечно, оборотной стороной зверовидного спокойствия кормилицы — но, в отличие от последнего, меня он не раздражал, а восхищал: единомоментно лишившись всего — любовника, дома, расчисленного будущего, очнувшись на корабле среди чужих людей и не имея даже смены белья, чтобы переодеться, она, не подсчитывая убытков и не тратя времени на отчаяние, вновь повела свою нить в ткани общей жизни, соображаясь с новыми обстоятельствами. Вероятно, эта фантастическая (для меня) способность перелистнуть страницу жизни была оборотной стороной бесцельного существования, как дикое животное не задумывается над смыслом своей жизни, а только, ведомое инстинктом, сосредотачивается на трех вещах: уберечься, прокормиться, завести потомство. Но вот бедный лис Люська, с тех пор как сделался домашним, собственный смысл жизни получил — и лежал теперь, свернувшись мертвым клубком, под столом, на котором остывал этот самый смысл. Так, может быть, не стоило и иметь его вовсе?

Лев Львович прямо с пристани отправился в канцелярию генерал-губернатора, чтобы сообщить о происшествии; Шленский, наскоро откланявшись, куда-то растворился, а мы на двух извозчиках поехали домой. Несмотря на то что отсутствовали мы всего два полных дня, в них вместилось столько событий, что хватило бы и на несколько недель: не ожидавшая так скоро нашего возвращения кухарка мигом растопила печь и загремела посудой, так что течение жизни быстро вошло в прежнюю колею. Кот Отелло вспрыгнул мне на колени, чтобы поделиться новостями. Еще через неделю, выполняя обещание, данное Шамову, я вышла на работу.

Почему-то месяцы, которые я провела в гимназии, запомнились мне хуже прочих. В моем классе оказалось двадцать девять девочек: впрочем, не случилось, кажется, ни одного раза, чтобы они собрались все. Занимали мы здание, в котором раньше жил русский поэт Батюшков: об этом почему-то принято было сообщать с гордостью, причем рассказывающий особенно напирал на то, что последние четверть века пребывал он в полном расстройстве ума и чувств, беспрерывно рисуя одну и ту же белую лошадь (тут я насторожилась). Пока в здании располагался пансион для учениц из дальних уездных городов, здесь порой замечали и его тщедушную тень, бродящую по дортуарам как бы со свечой в руке, — и только присмотревшись,