все изящное, что перешло ему во владение. Есть ли при доме сад, а в нем беседка — крушить беседку и рубить деревья; течет ли ручей, на берегу которого любил удить рыбу покойный хозяин, — так сносить запруду, жечь мост, а то и специально потравить всю рыбу известью: в общем, любым способом изгадить и изничтожить все, что хотелось бы сохранить в памяти навсегда покидающим вотчину бедолагам. Для этих целей и служили его мамелюки: разбив армейскую палатку в непосредственной близости от купленного и покуда охраняемого законом дома и его владельцев, они специально делали жизнь его обитателей невыносимой — разводили костры, готовили какую-то дурно пахнущую снедь, орали песни, водили девок из ближайших деревень — и на все это была у них выписанная патроном охранная грамота. И только потом, когда бывшие хозяева наконец покидали свое опозоренное пепелище, начиналось уже собственно практическое использование новых приобретений — которое, конечно, не требовало никаких дополнительных измывательств. Кое-какой прикладной смысл в этом, несомненно, был: чем раньше удавалось спровадить владельцев, тем быстрее вложенные капиталы начинали приносить прибыль, но главный его внутренний профит состоял все-таки именно в садистическом элементе.

Если на внешних орбитах своего существования Быченков таким образом мстил миру за свое поруганное детство и нищую юность, то, в свою очередь, в семейном быту он, напротив, сам был отчасти объектом возмездия. Наталья Борисовна, номинально преподававшая у нас словесность, а фактически державшая всю гимназию в своих руках, вышла за него замуж как-то чрезвычайно рано, чуть ли не семнадцати лет (он был ее десятью годами старше). О причинах, по которым она решилась на такой неочевидный шаг, говорили как-то смутно: выходило только, что так почему-то было непременно нужно. Первые годы, пока его коммерческие дела пребывали еще все больше в проектах, выносить ей пришлось существование самое скудное: поглощенный своей идеей, он на домашнее хозяйство, кажется, средств не выделял вовсе, хотя главой семьи был весьма требовательным, так что молодой жене приходилось то объясняться с не получившей жалованья кухаркой, а то и переменять зеленную лавку по случаю закрытия кредита. Позже она как-то по-особенному взматерела, как иногда случается с русскими ширококостными женщинами, и не успел муж опомниться, как оказался полностью у нее в руках, как будто в результате дворцового переворота: то ли приберегла она доказательства каких-то его совсем уж неблаговидных дел, которые, вскрывшись, грозили ему Сибирью, то ли действовала одной психологией — но в любом случае с той поры все его вычуры и зверства были направлены исключительно вовне, тогда как дома он бывал кротче ягненка.

Она же, напротив, почувствовав вкус деспотической власти, понемногу распространила ее и на всю гимназию. При этом у нее явно не было никаких особенных меркантильных целей, отнюдь: она просто сумела себя поставить так, что каждое ее слово вдруг оказывалось не просто непререкаемой истиной, но каким-то перлом красноречия, лишь по ее необыкновенной щедрости дарованным простым смертным. Как она смогла этого добиться, я решительно не понимаю: все, что она изрекала с видом дельфийской пифии, было набором трюизмов самого последнего разбора — и истерически восторженная реакция ее аудитории казалась бы мне изощренно издевательской, если бы я не смогла убедиться в ее полной искренности.

Представлена я ей была в первый же день, удостоившись мягкого увещания — вроде «добро пожаловать в наш монастырь», что-то в этом роде: тогда еще я удивилась особенно покровительственному тону (так, вероятно, императрица Екатерина принимала даже не иностранных послов, а новую фрейлину). Первое наше столкновение произошло через несколько дней, когда у меня был перерыв между уроками, и я поневоле должна была провести пятьдесят минут до следующего занятия в общей учительской зале. Когда я вошла, Быченкова как раз вещала: как потом выяснилось, она любила, собрав вокруг себя группу из нескольких коллег, одарять их цветами своей мудрости — при этом смотрела она немного поверх их голов, как бы разговаривая с равновеликим невидимым собеседником, но милостиво разрешая простым смертным тоже подставить свои уши. Разговор в этот раз шел о литературе.

— …-ский (фамилии я не расслышала) писал только и единственно для денег, это же понятно. Таких героев, как у него, просто не бывает: ну скажите, вы разве встречали кого-нибудь похожего в жизни? Ну нет же. А объясняется это его биографией: он был игрок, он был бедняк, он брал деньги в долг и не отдавал. Когда он женился в очередной раз, он буквально грабил свою жену, буквально грабил. А как он с ней обращался! Все это объясняет его поздние романы. И вы знаете, что начинал-то он иначе, он был членом революционного кружка и подавал надежды. В его ранних вещах правильно показаны страдания маленького человека. Но потом он, можно сказать, перешел на службу силам реакции, которые, конечно, сумели его щедро отблагодарить. Он оклеветал революцию, практически плюнул на могилу своих вчерашних друзей и отдался во власть самой темной поповщины. Попросите, милочка, себе чаю и присоединяйтесь к нам, — вдруг обратилась она ко мне.

— Спасибо, милочка, — ответила я ей в тон. Она остолбенела; в кружке ее почитателей вдруг вспыхнул и погас шепоток, как будто легкий порыв ветра пробежал по полю. К чести ее надо признать, что справилась она почти мгновенно:

— Хе-хе. Да у нас, я вижу, острый язычок. Так вот (она снова обратилась к пастве): все его так называемые романы, смысл которых я объяснила вам выше, написаны прежде всего ради гонораров, которые к концу жизни стали просто огромными. Принято рассуждать о его особенном каком-то знании психологии — чушь, глупости, да это и не важно. Надо понять, кто и зачем платил ему эти баснословные, немыслимые деньги, да еще полистно — именно поэтому его романы настолько невыносимо длинные. Конечно, это не просто так. Его сюжеты полностью искусственные, герои какие-то картонные. Немного оживает он, только когда ему нужно оклеветать революционеров, — о, вот тут проявляется его хваленая наблюдательность, но только зачем? Чтобы лишний раз подтвердить свою преданность правительству?

Вероятно, этот вопрос не требовал ответа, либо он подразумевался — ибо, когда она закончила на этой высокой ноте, слушательницы ее молча закивали, как бы подавленные масштабом снизошедшего на них откровения. Тут, кстати, прозвенел и звонок. Среди тех, кто слушал ее особенно внимательно и кивал чрезвычайно истово, была одна молоденькая учительница, на вид почти девочка, чье лицо показалось мне смутно знакомым: коротко стриженная (по введенной суфражистками моде, принятой среди образованных женщин), светловолосая, с маленьким красноватым