Директриса подумала: «Неужели это еще школьник? Как-то он не похож на ребенка… Впрочем, многие из наших тоже уже давно не дети…»

А рыжий лидер сел за парту, где было вырезано: «Вова + Люся =?», и, совсем как ребенок, потихоньку стал выцарапывать перочинным ножичком Красного Креста что-то свое.

Встала американская девочка, положив колено на открытую крышку парты, так что подошва ее туфли оказалась прямо перед носом дяди из госдепа, сидящего сзади. «Теперь и наши девчонки собезьянят эту манеру…» — грустно подумала директриса.

— Я из Нью-Орлеана… — сказала американка. — У нас нет кактусов, но недалеко от города есть крокодилий заповедник. Там был один очень старый крокодил Джо, морщинистый, как все дедушки вместе. Он очень любил фотографироваться вместе с детьми. Однажды я даже взобралась на его спину. Потом его кто-то убил из винчестера. На похороны Джо пришло много детей, которых он любил. Почему-то есть такое выражение: «крокодиловы слезы». Но крокодиловых слез гораздо больше у людей, чем у крокодилов. Мы все знаем, что убивать нехорошо, а убийства продолжаются. Когда убивают одного человека, за это сажают в тюрьму. А почему, когда убивают целые народы, люди, виновные в этом, на свободе?

Раздался колючий, хриплый смех, совсем не детский, хотя принадлежал он американскому мальчику лет шестнадцати в черной кожаной куртке с бесчисленным количеством «молний». Он даже и не подумал встать, когда заговорил:

— Все это — сентиментальные разговорчики. Борьба за жизнь — в инстинкте человека. Человек воюет за себя с первобытных времен и будет воевать всегда. Тот, кто убил мамонта, поделился его шкурой и мясом с теми, кто мамонта не смог убить. Они заплатили за свою слабость тем, что стали работать на более сильного. Выживают только сильные личности и только сильные народы. Война — это та же конкуренция, только с оружием в руках. Сколько бы мы ни говорили красивых слов о мире, войны все равно будут, пока будут люди. Но вы только не подумайте, что я — американский империалист. Воевать и мне неохота… Я больше интересуюсь мотоциклами. Но я знаю, что наши мотоциклы лучше, чем ваши.

Директриса напряглась: «Неужели мероприятие провалится?» Дядя из госдепа поежился: «Нет, лучше уж либералы…»

С места вскочил Кривцов, нахохленный, сжавшийся, как при прыжке.

— Боюсь тех людей, для которых сентиментальность — это нечто стыдное. Наверно, восстание Джона Брауна началось с того, что в его глазах проступили слезы, когда он увидел несправедливость. Достоевский писал, что все лучшие идеалы человечества не стоят слезы невинно замученного ребенка. А еще он сказал: «Все виноваты во всем». Самовнушение, что война — неизбежность, — это трусливый уход от собственной вины. Интересуйтесь, ради Бога, мотоциклами, но не злорадствуйте, что ваши лучше, чем наши. Ничто так не рождает взаимонедоверия, как злорадство. Если русский поэт будет злорадствовать потому, что у какого-то американского поэта есть плохие строки, то разве от этого он сам напишет хорошие стихи?

— Молодец! — заорал рыжий лидер и заколотил ногами по полу, так что вздрогнули и директриса, и дядя из госдепа.

Поднялся черноволосый американец с библейскими глазами:

— К вопросу о сентиментальности… Мы в нашей школе проходили рассказ Чехова «Ванька Жуков — деревенский мальчик». Хотя это не про войну, мне стало страшно. Помните, как мальчик просит в письме: «Милый дедушка, приезжай…», а потом на конверте пишет: «На деревню дедушке» — и думает, что это точный адрес. Мне кажется, что хороших людей во всех странах больше, чем плохих. Но они не знают адресов друг друга, не знают, как докричаться через головы плохих людей друг до друга. Многие взрослые — это тоже Ваньки Жуковы. Я надеюсь, что мы обменяемся адресами, будем переписываться. Но даже не это главное. Главное — чувствовать друг друга…

Директриса подумала: «Нет, кажется, мероприятие на высоте… А все-таки жалко, что американцы не увидели наших стендов…» — и вслух произнесла:

— Приятно, что вы знаете нашу классику. Конечно, история Ваньки Жукова — это далекое прошлое нашей страны.

Дядя из госдепа записал в блокнотик: «Chekhov's short story about „Ivan Jhukov“ — read next weekend».[10]

Парень с библейскими глазами вытащил из брезентового чехла шестиструнную гитару:

— А теперь я доскажу то, что не сказал, песней… — и спел антивоенную песню Боба Дилана, чем навел зеленую тоску на дядю из госдепа.

Вечером, ускользнув от взрослых глаз, русские и американские школьники встретились в молодежном кафе. Русские, скинувшись, выставили несколько бутылок шампанского. Американцы, за исключением мотоциклиста, сказали, что пьют шампанское впервые, чем повергли русских в недоумение. Селезнев презрительно поджал губы — американцы попались явно «нефирменные».

— Сереж, ты заметил, какая колоссальная курточка с «молниями» на этом мотоциклисте? — толкнул локтем Лачугина сын директора плавательного бассейна. — Их знаешь, как в Америке называют? Ангелы ада!

— Ну и что! — не понял Сережа.

— А что, если я ему шепну насчет маленького обмена? У меня дома есть складень восемнадцатого века.

— Только посмей, сукин сын… — яростно прошептал Сережа.

Компания как-то сама по себе разделилась: Селезнев и его окружение разговаривали с «ангелом ада» о мотоциклах, яхтах, пластинках, а Лачугин и Кривцов — с остальными американцами о литературе, и рыжему лидеру пришлось записать имена Курта Воннегута, Вильяма Стайрона, Джона Апдайка, которых он, по его честному признанию, не читал.

— Не думал, что мне придется от русского узнавать об американской литературе! — хохотал рыжий лидер.

Пока на эстраде метались, раздирая струны электрогитар, битлы с Васильевского острова в польских джинсах с самодельными ярлыками «Вранглер», пришитыми к задним карманам для придания общей «фирменности», пока «фирменные» девочки и мальчики вокруг посасывали из таллинских пластмассовых соломинок теплое, ввиду постоянных поломок холодильника, пойло под названием «Мост через реку Квай», в кафе сквозь заслон смилостивившихся дружинников в красных повязках вошел никак не совпадающий с обстановкой старик в соломенной шляпе с широкой траурной лентой, явно стеснявшийся не принятой гардеробщиком перенабитой авоськи, оттягивающей руку.

Увидев свободное место за столиком, где сидели американцы и русские, старик робко приблизился, лавируя между извивающимися парами и задевая их ноги авоськой. Из прорвавшегося пакета сквозь авоську торчала макаронина. Свободной рукой старик неловко стащил шляпу, под которой обнаружились слипшиеся седые редкие волосы, и, робко оглядываясь, попросил:

— Я на минутку. Мне бы только попить чего-нибудь… Чайку или минеральной.

— Разве вы не видите, что здесь занято, — отчужденно сказал Селезнев, продолжая свой разговор с «ангелом ада».