– Даже если мама и папа не у штандартенфюрера, что будет, когда СС вернут себе Германию? – спросила Адель. – Нас всё равно схватят и обезглавят. Кто-нибудь сознается, где находится ферма Влада, и мама с папой всё равно умрут.

Когда часы снова пошли, на них установили время из комнаты с картой: 2:43 (Время центрального Рейха). Стрелки неуклонно отсчитывали секунды, тикали с той же безотлагательностью, что и в гостевых комнатах Императорского дворца.

Ты знаешь, что должен делать, – словно говорили они. – Знаешь? Знаешь?

* * *

Два часа: Адель была права.

* * *

Один час: Ноги налились свинцом, когда он шёл по коридору в комнату с телефоном. Все были в главном зале, обсуждали документы по «Проекту Доппельгангер», и голоса их сливались в один поток. Будто бы эти бумаги смогут что-то изменить.

А что если смогут? Вопрос следовал за Феликсом через дверь. Обвивался вокруг шеи, пока парень подходил к комоду, на котором стоял телефон. Проник в фантомные пальцы, когда Феликс поднимал трубку, стараясь не думать о Яэль и сотнях людей Вермахта, которыми могли быть папа, Мартин, он сам.

Мысль всё равно основалась в голове. Сомнения – дюжины, сотни, тысячи разных лиц – пробирались в сухожилия здоровой руки Феликса. Замораживали её. Но кое-что продолжало двигаться: стрелки часов Мартина, жужжащих в кармане. Напоминающих Феликсу, что его жизнь – жизнь всех дорогих ему людей – станет намного короче, если он не соберётся, не протянет руку и не наберёт номер. И честно, какие тысячи разных лиц? Яэль – девушка без лица. Люди войны тоже безлики – солдаты обречены на смерть, как бы Феликс ни поступил.

Важны лишь те лица, которые он может спасти.

И вот. Последний кусочек.

Благословение, проклятие.

Феликс набрал номер.

Несмотря на предрассветный час, на звонок ответили уже после второго гудка, потом перевели вызов. У Феликса даже не было времени передумать, как Баш взял трубку и полусонно прорычал: «Да?»

Дыхание застыло в горле.

Скоро прольётся кровь.

Должна пролиться.

Но не кровь Вольфов.

– Я на месте, – сказал он.

По поводу съёмочного оборудования не было никаких новостей, но Лука продолжал читать до тех пор, пока буквы не начали сливаться перед глазами. До тех пор, пока даже чашка кофе под рукой (которую он опустошал и вновь наливал бесконечное число раз) не перестала делать их чётче.

Но Лука не просто читал. Он должен был рассказать. Умение владеть словами всегда было его сильной стороной, но втиснуть массовые убийства, эксперименты над людьми и самую большую ложь Гитлера в одну речь – это вызов даже для таких ораторских способностей.

Добрую половину часа он провёл с карандашом в руке – пытаясь придумать, как лучше сказать худшее. Графит скрипел по бумаге порывами, речь обретала форму.

Он остановился. Карандаш так яростно впился в бумагу, что проткнул её насквозь, оставляя крошечную дырочку.

Этих слов было недостаточно.

– Где ластик? – спросил он всех в комнате.

Вместо ответа Яэль забрала у него лист, пробегаясь по тексту глазами: «Всё отлично!»

Она передала речь Мириам, прежде чем Лука успел выхватить лист из рук.

– Числа легко забыть. Поэтому нас отмечали ими, – Мириам похлопала себя по внутренней части предплечья. – Числа не причиняют боль. Числа не кровоточат. Выбери один из отчётов о вскрытии. Покажи его по «Рейхссендеру», если хочешь, чтобы все воочию увидели правду. Покажи людям фотографию ребёнка, назови имя, дату рождения. Продемонстрируй кровь и плоть. Не числа.

Лука провёл ещё полчаса за изучением отчётов. Крови, плоти и костей.

Выбери один.

Как можно выбрать всего один, когда их здесь так много?

Так много…

Расплывались не только слова, но и сами страницы. Лука смотрел на них, пока глаза не начали сходиться к переносице, а вся стопка документов не превратилась в одно размытое пятно. Боль, зарождаясь в плечах, опускалась вниз по позвоночнику. Кто бы знал, что бумаги бывают такими тяжёлыми? Во всех смыслах.

Ножки стула Яэль скрипнули по полу.

– Думаю, нам всем не помешает глотнуть свежего воздуха. Мириам? Лука?

Свежий воздух. Он вообще существует?

Мириам взмахом руки отправила их одних, даже не оторвав взгляда от документов. Легендарная самоотверженность. Вот бы найти способ разлить её энергию по бутылкам и раздать всему Сопротивлению. Победа им была бы обеспечена!

Им. Победа. Мысль не удивила Луку, лишь подтвердила чувство, которое так долго нарастало внутри. Яростное и пламенное, как выражение лица Аарона-Клауса тем утром на Площади Величия. Безумное, как соболь, бьющийся в силке.

Эта битва и его тоже.

Яэль вывела Луку в погреб, но не стала выходить в пивную, а направилась к другой лестнице, поднимающейся на крышу здания. Дождь прекратился. Тучи разошлись, позволяя увидеть знаки приближающегося утра: нежное свечение играло в лужах на крышах.

Рассвет не был тих. Внизу, на улицах, раздавался шум. Не обычное гудение машин и грузовиков с продуктами, а звуки близкого сражения.

– Я бы не стала отходить далеко от двери, – предупредила Яэль, когда Лука шагнул на улицу. – Здесь могут быть снайперы.

Он замер у самого порога. Яэль встала рядом.

– Вот это ночка.

– Вот это месяц, – пробормотал Лука в ответ.

Яэль улыбнулась. В мягком утреннем свете она была больше похожа на саму себя. Девушка переоделась в старый гоночный костюм, а её супер-арийские черты сменились лицом, которое она показывала ему той ночью на крыльце фермы. Упрямая челюсть. Ресницы такие чёрные и длинные, словно покрытые кайалом. Глаза, при взгляде в которые Лука вновь оказывался в тайге, бежал по усыпанному волчьими следами снегу. Такого тёмного зелёного цвета, что он казался почти коричневым; такого насыщенного коричневого, что он был живым. Длинные волосы по-прежнему завивались, но сейчас Яэль собрала их в пучок. Несколько прядей вырвались на свободу, ласкали её лицо в порывах ветра.