— Это я хочу петь сразу за всех, — оправдывался он.

Среди ночи ввалится Сашка со своей студенческой компанией.

— Мыл! — загудит Магроли, а Винограев на всякий случай обидится.

В Сашкиной компании будет взрослый человек лет тридцати пяти по фамилии Утявкин, режиссер детского театра при Дворце пионеров, Сашкин учитель. Утявкин будет стесняться своего межеумочного положения — между детьми и ровесниками, но вскоре затеет с Магроли занимательный разговор.

У Сашки побледнеет лоб, и он будет солировать диким высоким голосом сложные народные песни. Большими юношескими промокшими ногами компания эта так уделает пол…

Январь, как всегда, был морозный и солнечный, Карла раздражало это бесполезное солнце, и он задергивал шторы. Январские каникулы прошли в суете, в трудных поездках Тани с Катей по праздничным елкам, с подарками в жутких затейливых упаковках из яркой пластмассы.

Таня дремала в метро рядом с нахмуренной Катей, а вокруг и напротив дремали или нервничали другие мамы, похожие друг на друга, как пластмассовые упаковки.

На Старый Новый год поехали к Каменецким. Карл с благоговением слушал рассказы Олега о выловленных лещах.

— Какой я профессионал, — отмахивался Олег, — самый большой мой лещ — два восемьсот.

Была там и Галка из Чупеево, Феклина дочь, молодая женщина. Татьяна с Ларисой решили ее выдать замуж за Магроли:

— А что? С ее трезвым умом и бабьей хваткой. А Магролик так хочет детей.

Карл обрадовался авантюре, грустно в то же время гадая, кому они собираются подложить свинью — Галке или Ефиму.

Карл маялся — он стеснялся малознакомых людей, напиться же и петь было неудобно. Стол был обилен и вкусен, они объелись и поехали домой.

Праздники наконец кончились, и Карл постепенно стал оживать. Таня с утра была на работе, дети — в школе и садике, вертелись по утрам какие-то строчки, и по ночам вертелись.

Часам к трем Карл готовил обед, или подогревал, или ходил в магазин, словом — приносил пользу. Давно прошли времена, когда он отстаивал права на ремесло, противоречий теперь не находил, вспомнив из некогда любимого Маяковского: «…мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что и сделаю, и делал». Помог в этом и Алеша:

— А что, — сказал он высоким голосом, как всегда, когда говорил о значительном, — детишки бегают, святое дело, что еще надо! Окромя пива! — добавил он.

В конце января образовалась «халтура» — оформление кабинета Гражданской обороны при местной поликлинике. Начальник кабинета, дотошный отставник, считал Гражданскую оборону делом куда более важным, чем здравоохранение, — перед угрозой мирового империализма следовало быть начеку и выбил у главврача средства.

Работать предлагалось понемногу, дома, монтируя планшеты постепенно, за два месяца сделаешь — и хорошо, а деньги получать ежемесячно в течение полугода, по шестьдесят рублей.

Карла это устраивало — в комбинате работы пока не было. К тому же перспектива срочной поездки куда-либо пугала — с недавних пор чувствовал Карл постоянную боль в животе справа. Боль усилилась в марте, самом мрачном месяце —

Испятнанный, сырой, хоть выжми,

Приляжет ветер на пустырь,

Сомнет пырей, сломает пижму,

Ворону выбросит в кусты…

В апреле, впрочем, боль пропала, и Карл стал забывать о ней. Татьяна тем не менее встревожилась и позвонила давнему знакомому, экстрасенсу и хирургу. Экстрасенсорику эту Карл презирал, тем более, что Андрей попробовал как-то, смеха ради, заткнуть ему глотку во время чтения. Карл прокашлялся и продолжал как ни в чем не бывало.

Но Андрей был хирург с пятнадцатилетним стажем, а с профессионалами надо считаться.

Доктор весело сообщил по телефону, что у Карла — ничего страшного — язва двенадцатиперстной кишки, в какой-то пилобульбарной области, да еще с каким-то стенозом, и что надо встретиться и попить водки.

— При мне можно, — добавил он.

— Как будто без него нельзя, — рассердился Карл, слова диагноза были ему противны.

В конце мая оказалось, что страна вымирает от пьянства, начались алкогольные репрессии. Новый глава государства по сравнению с прежними старцами выглядел как новенький, он пугал своей молодостью, живостью глаз, дьявольским знаком на лбу. Новые песни придумала жизнь.

«Что ж ты жалобно поешь,

Алка Пугачева,

Хрен ты водочки попьешь

У Мишки Горбачева»

Эту песенку привезла в Ясенево Алла Евтихиевна. Пропев частушку, Алла встала на четвереньки, хрупкая, изящная, взгромоздила на себя Катю, и они поехали.

Сомнительная веселость Аллы объяснялась просто: Бердников ушел от нее окончательно — к бляди, как объяснила Алла, вывернул почему-то и унес все электрические лампочки. Вероятно, вкладывал в это какой-то символический смысл, но Алла увидела в этом только передоновщину:

— Мелкий бес, мелкий бес, — сокрушалась она.

Карл утешал ее как-то виновато, говорил о странностях, присущих всем поэтам, а гениальным — тем более, так или иначе он преуспел — Аллу развеселила его глупость. Почти простив Бердникова, она тут же начала сочинять:

«Великолепный рыжий колли,

Каких не видел Божий свет,

Ты чуешь острый запах воли,

Напав на свежий сучий след»

На прощанье Таня поцеловала ее и подарила килограмм гречки-ядрицы.

Оказавшись поздно вечером на тихой своей улице Гиляровского, Алла почувствовала, что ее преследуют. Она ускорила шаг, и преследователь ускорил шаг, она побежала — побежал и преследователь. Задохнувшись от бега и ужаса, Алла Евтихиевна остановилась и повернулась лицом к опасности. С глупой ухмылкой приближался к ней верзила, протягивал руки. Алла раскрутила авоську с пакетом гречки, как пращу, и грохнула верзилу по голове. Насильник щелкнул зубами, схватился за голову и перебежал на противоположную сторону улицы. Оттуда он стал показывать неприличные жесты, сгибая руку в локте, и дразниться:

— Недотрога-а-а, недотрога-а-а!

Среди лета, поздним утром раздался звонок в дверь. «Кто бы это мог быть?», — подумал Карл недовольно, — он разбирался со старыми стихами: Алеша убедил-таки его подготовить рукопись для издательства.

— Когда никогда, — сказал он высоким голосом, — а сделать это надо. Это, как смерть или роды, неизбежно. Получишь, правда, мордой об стол, но что поделаешь…

Нелединский узнал Карлика сразу, едва тот открыл дверь. Он стоял в полутемной прихожей, загорелый и седой, как негатив. «Как живой», — подумал Нелединский.

— Что вам угодно? — спросил Карл агрессивно. Николай Георгиевич даже как-то смутился, — если разыгрывает, — зачем же так талантливо?