— Мне Карла Борисовича, — подыграл он. Карл отступил в глубину прихожей.

— Проходите, — протянул он.

Незнакомый человек поднял серые брови, недоверчивость пополам с изумлением были в его глазах.

— Кока! — наконец задохнулся Карл. Они не виделись тринадцать лет.

— А я так удивился, когда мне дали твой адрес в справочном, — сказал Нелединский, отдышавшись. — Я думал ты нигде не живешь. То есть живешь, — смутился он, — но не числишься. А тут…

Он походил по комнате.

— Картинки…

— Застукал. Если б ты предупредил, я бы их убрал.

— Да ты что! А эта — так просто хорошая. Ух, ты, рукописи…

Он подошел к Карлу и потрогал его за рубашку.

— Ты прямо как настоящий.

«Как можно рассказать тринадцать лет?», — затосковал Карл.

— А ты вот что, — догадался Кока, — есть же альбом с фотографиями! Такой плюшевый, мещанский…

— Точно.

— Ну вот, показывай и объясняй. А потом стихи будешь читать. А я — в двух словах. Живу теперь в Чимкенте. Получил квартиру и отдал Ирке. Она продала ее и купила комнату в Питере.

— А ты как же?

— Так, по мастерским. Есть еще замечательная женщина, Нина Ивановна. Ну, и все. Живописью не занимаюсь, рисую, вот, шариковой ручкой. Блокнот в сумке, потом покажу, если захочешь. А как у вас с этим делом?

Карл посмотрел на часы.

— Как раз одиннадцать. Пойдем попытаемся. Есть хочешь?

— Потом, — махнул рукой Кока.

— Смотри, это надолго.

— Ладно. Пошли… Стой! — как бывало, крикнул Нелединский, — надолго, говоришь? Тогда возьми рукописи.

— Зачем?

— Затем, что мне уезжать завтра. Я ведь проездом.

— Как жалко. Только зачем рукописи, я ведь и так все помню.

— Не понимаешь, — крякнул Кока, — рукопись — это уже книга.

Очередь опоясывала Универсам и молчала.

— Понятно, сюда привезут после обеда. Пойдем на Паустовского.

— Что еще за шуточки насчет Паустовского, — подозрительно спросил Нелединский.

Карл понял и рассмеялся:

— Да нет, без понта, есть такая улица. А на ней — магазин.

— Ух, ты, — покачал головой Нелединский. — Ну, дает Константин Георгиевич.

Улица Паустовского вся шевелилась от множества возбужденных людей. Водка была — и лимонная, и простая, в поллитровках, «сабонисах» и шкаликах. Что-нибудь да достанется.

— А что такое «сабонис»? — робко спросил Николай Георгиевич.

— У вас так не говорят? Темные вы, как антрацит. Сабонис — знаменитый баскетболист, здоровый такой, два с чем-то. А бутылка — ноль восемь.

Нелединский серьезно кивнул. У двери магазина стоял милиционер. Это утешало.

— Думал ли ты, Карлуша, что будешь радоваться при виде ментов?

Они заняли очередь, постояли, пообвыклись и, выйдя на тротуар, уселись на бетонную стелу с высокими флагштоками из водопроводных труб. Карл машинально пересчитал их: пятнадцать.

— Пятнадцать, — сказал Нелединский, — все в порядке.

Отсюда им была видна очередь, счастливчики, запускаемые милиционером, по пять, по десять человек. В первую десятку втиснулся инвалид на деревянной ноге, очередь раздвинулась, давая ему место. Подошел сзади старикашка, потянул инвалида за рукав:

— Ты куда полез, хрен одноногий!

Толпа зароптала:

— Да оставь его в покое, видишь, инвалид!

— Знаем мы таких инвалидов, под трамвай попал по пьянке, — старикашка злобно вцепился ему в плечо, — вали отсюда, алкаш.

Одноногий резко повернулся, поднял костыль, не удержался и сел на асфальт.

— Завидуешь, сволочь, — в ярости кричал он, пытаясь встать, милиционер подошел, помог ему.

— А ну их, не смотри, Кока, — сказал Карл, — ну что, читать?

Он достал из торбочки рукопись и усмехнулся.

— Поехали, — сказал Нелединский.

В пять часов вечера были они уже свободны, шесть шкаликов, на все деньги, достались им.

— А это кто? — спрашивал Кока, рассматривая фотографии.

— Это — Татуля, — Танина дочь.

— Как… Татьяна Татьяновна?

— Вот именно.

Нелединский отодвинул альбом.

— Что я хотел тебе сказать… Ты, это… В-вуй, — помотал он головой, — состоялся.

— Не то чтобы состоялся, — ответил Карл, — Но волен в подборе беды. Скорее всего — отстоялся, как буря в стакане воды…

— Это что, экспромт? — недовольно спросил Нелединский.

— Да ты что, это из ненаписанного. Где-то какие-то строчки…

Зазвонил телефон.

— Мотай скорее, — сказал Карл звенящим голосом, — у меня тут… не угадаешь.

— Кто, не томи душу, — гудела трубка.

— Кока, кто еще, — сжалился Карл.

— Николай Георгиевич! — завыла буря в телефоне, — еду.

Нелединский посмотрел вопросительно, с опаской даже.

— Увидишь, понравится, — пообещал Карл.

— Наслышан, наслышан, — Магроли тряс руку Нелединского, пока Карл не остановил его.

Неожиданно приехал Сашка с бутылкой перцовки. Кока, знавший уже о его чудесном появлении, ходил вокруг него, как на выставке, поглядывал вверх, на лицо, махал рукой, как будто сбившись с мысли, и обходил снова.

Сашка постоял, постоял и погладил Николая Георгиевича по голове.

Николай Георгиевич выпил водки, ткнул пальцем в Ефима, и тихонько, проникновенно запел:

Грустные ивы склонились к пруду,

Вечер плывет над водой,

— он сделал жест, приглашающий остальных подхватить:

Тому границы стоял на посту

Ночью боец молодой —

В чаще лесной он шаги услыхал

— И с автоматом — Залег, — шепотом закончил Нелединский и дал отмашку, как бы приглашая всех залечь тоже.

Пели потом все вместе — Фатьянова, Исаковского, Ошанина…

— В соцреализме, особенно в песне, ковыряться еще специалистам и ковыряться, — сказал Карл, — ладно, социальный заказ. Но если совесть есть, а она есть, — я вам такое напишу…

— Естественно, — твердым голосом сказал Ефим Яковлевич, — под давлением увеличивается плотность.

Неожиданное это познание физических законов испугало всех и отрезвило.

— Что это с тобой, Фимочка? — спросил Карл, — спой лучше «Дубэ зелэный».