Так они и ехали около часа. Карл продышал на стекле лунку и смотрел сквозь нее на бесконечные болота, цепенеющие в малиновом рассвете.

Перед своим полустанком Карл вышел в тамбур, глянул на парня, не сомневаясь, как бы даже приглашая. Парень спокойно вышел следом. Они спрыгнули на твердый, слегка только подавшийся наст. Со ступенек соседнего вагона медленно сползала женщина в черном. Поезд неторопливо уходил, все трое ждали.

Дождавшись, женщина первая перешла пути и ступила на глубокую тропинку, протоптанную через поле, к виднеющимся метрах в трехстах сооружениям из силикатного кирпича. Карл пошел следом, сзади, метрах в пяти, скрипел парень.

«Другое дело, — думал Карл, — и светло, и женщина, и снег скрипит сзади. Изменится ритм, можно успеть среагировать».

Наконец они ступили на бетон, здесь начиналось перепутье тропинок. Женщина свернула направо, Карл пошел прямо к Дому культуры, парень — Карл впервые оглянулся — побрел по левой тропинке.

— Как холодно, — буднично подумал Карл, поднявшись по внешней металлической лестнице на площадку застекленной галереи, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

В галерее, где он работал, было чуть теплее, чем на улице. Труба, проходящая вдоль стеклянной стены, имела температуру живого человеческого тела, может быть слегка возбужденного, — тридцать семь, наверное, и пять.

Предстояло закончить большой плакат — шесть квадратных метров, и все — домой, домой, уже конец марта, а в Москве… Работы было дня на два, но Карл решил добить ее сегодня, во что бы то ни стало. Хватит с него серых призраков.

Сам Ленин был еще ничего, — большое, хорошее охристое лицо, да и был он почти готов. Но вместе с ним шли куда-то все пятнадцать республик с гербами на знаменах, гербы эти доканывали своей подробностью, нужно было их выписывать мягким колонком, прислоненная кисть руки примерзала к загрунтованному железу. Пальцы задеревенели, плохо держали кисть, ноги замерзли уже давно, галерея была узкая, метра три, — отойти, чтобы посмотреть, было некуда.

Листы железа, приколоченные к подрамнику, были вздуты, наподобие стеганого одеяла, преследовало сожаление о заведомой неопрятности.

Время от времени Карл плотно комкал газеты — ими был застелен пол под плакатом — и поджигал их: краткое живое пламя создавало иллюзию тепла. Пепел он сгребал ботинком под трубу.

По заросшему махровым льдом стеклу ползло оранжевое пятно — солнце поворачивало к вечеру. В шесть часов рабочий поезд шел обратно, но Карл понимал, что не успеет. Неважно.

Иногда синие, с фиолетовыми пятнами руки Карл засовывал под тулупчик, под свитер, грел под мышками, бегая по галерее. Клуб не работал, а другого теплого публичного заведения не было в деревне, да и, кажется, во всем мире. Кроме, разумеется, конторы. Еще чего.

Наконец, дошло до ленинских морщинок у глаз, оставленных на закуску. В сумерках тыкался Карл холодным ключом, ключ выписывал кривые вокруг скважины, не попадал. Карл плюнул, притянул покрепче дверь и непослушными ногами как-то одолел лесенку, сваренную из прутов арматуры. Посмотрел на часы — да, около двенадцати часов провел он в этом склепе.

Мороз, видимо, был сильный, но холоднее не стало, наоборот даже, Карл топал по тропе, направляясь к шоссе. Грузовик остановился.

— Что, замерзли? — спросил шофер с голой шеей в армейской шапке на затылке.

— Спасибо, что подобрали, — Карл вытянул ноги.

— В такую погоду я и фашиста подберу, — разглагольствовал шофер, — перед морозом все равны, верно?…

Карл не хотел рассказывать Татьяне историю про серого человека, только через несколько лет рассказал.

— До сих пор не понимаю, что это было.

— Это был твой страх, Карлик, — сказала Таня.

Новый год последнее время праздновался как-то не так. Девались куда-то веселые гости, то ли переженились и сидят дома, то ли остепенились, то ли просто устали. Куда-то девались катания с горки на детских саночках или на своих двоих, куча мала в снегу, помятые ребра, братание с бродячими компаниями под шампанское.

Приедет ранним вечером Антонина Георгиевна с тяжелой сумкой — банки собственноручно закатанных огурцов, Тане и Шурику, — встречать Новый год она будет у Шурика, там больше места, поедет через весь город часов в девять — достанет жестяную банку с безе, сама делала, и шарлотку — Тане и Шурику. Подарки привезет: Татуле и Кате — по книжке, Тане — шампунь импортный, Карлу покажет шерстяные носки:

— Понимаешь, я их не довязала, сейчас довяжу, чуть-чуть осталось.

— Спасибо, Антонина Георгиевна, потом довяжете, на двадцать третье февраля.

— Как знаешь, — слегка обидится теща, — дело твое.

И потихоньку довяжет перед телевизором.

Налетала Татуля с подарками, тщательно экономила деньги, старалась, изматывала всех — убьет, а подарок сделает.

Катя нехотя отделывалась рисунками со стихами:

«Под кроватью мокрый носик,

Оказалось — это песик»

Таня дарила Карлу что-нибудь мужское, ножик например, а Карл Тане — женское, крем какой-нибудь не такой, или духи «Быть может». Книги не считались подарком, это для общего пользования, вроде кастрюли.

Приедет Бекетов — матерый пятидесятилетний холостяк, лысый, бородатый, пишущий стихи по субботам и воскресеньям, поэт выходного дня. Работал он трубочистом, очень гордился если не профессией, то названием, громко гоготал. Жил с мамой, обзаводился время от времени женщиной и, едва заметив приметы посягательства на свою душу, выгонял ее, равнодушно зевая, почесывая мохнатый живот.

Изредка печатал его в «Московском комсомольце» старый знакомый, еще по «Магистрали», Аронов, в пионерской какой-то рубрике «Турнир поэтов» с изображением почему-то шахматного коня. Аронов и Карла с подачи Бекетова опубликовал в этой рубрике, два раза по одному стихотворению. Это были единственные его, Карла, публикации в Москве.

— Не пойму я тебя, Бекетов, — недоумевал Аронов, — почему ты не печатаешься? У тебя же фамилия, лучше, чем у Блока.

— Отчество подкачало, — гоготал Бекетов.

Придет Магроли, елочка затрепещет, зазвякает шарами, беззвучно упадет кусочек ваты. Часа в три Ефим Яковлевич притомится, завертится на одном месте, ища, где бы прилечь.

После часу ночи придет Винограев, веселый, нацеленный на общение. Запоет: «Цвите терен, цвите рясный…», хорошо запоет. Магроли приподнимет веки, выпьет и подтянет таинственным хрипловатым басом. У Ефима абсолютный слух, в детстве его учили «Играть на скрипочку».

Потом все начнут уговаривать спеть Татьяну, рассердят, наконец, особенно Карл, — Таня любила петь, и пела, но только когда хотела сама.

Карл пел не менее вдохновенно, чем все, если не вдохновеннее, но, путаясь в тональности, мешал остальным, приходилось на ходу подлаживаться под него.