— Людям раздадим… людям надо просвещаться, — Шрам захохотал и, вытащив из-за пазухи свиток, кинул на стол. — Вот тебе. Надо сделать двадцать тысяч… для начала.

Плешка развернул свиток.

— Читай-читай. Думай. Смотри. Лучше с нами быть, чем с этими…

Нет, конечно, Шрам сказал это просто так, без двойного умысла, иначе бы не золотом — сталью рассчитались за услугу. И Плешка вернулся к свитку, озаглавленному «Слово о правах и свободах человека».

…Люди рождаются свободными и равными в правах…

Это не походило на все то, что он печатал прежде.

…Народ является источником любой власти. И никто не вправе требовать себе власти над самим народом…

— Нравится? — поинтересовался Шрам.

Нет. Слишком опасно, потому как этим словам легко поверить, но Плешка опасался и думать о том, к чему приведет подобная вера.

…Закон есть выражение воли народа и каждый имеет право участвовать в его создании. Закон един для всех и все люди, вне зависимости от сословия или достатка, равны перед ним.

— Сколько времени тебе понадобится?

— Много. Двадцать тысяч — это… Надо шрифты чинить и… оттиски тоже… машины вот… они могут целый день, но надо… — Плешка понял, что ему не уйти от ответа. Сказал первое, что в голову пришло. — Месяц…

— Ну… месяц нас вполне устроит, — Шрам поднял руки. — Работай, мастер. И будет тебе счастье.

… рожденные равными, люди занимают посты и публичные должности сообразно собственным добродетелям и способностям. Всякий же, кто выступает против воли народа, является его врагом. И только уничтожив врага, народ обретет истинную свободу…

Тем же вечером Плешка выйдет из полузаброшеного рыбацкого домика, где человек случайный, не знающий о глубоких подвалах, не найдет ничего, помимо паутины и крыс. Он направится в столь же неприметный бордель и передаст копию свитка мальчишке вместе с запиской.

Ответ придет под утро: Плешке надлежит продолжить работу.

Синие плащи будут готовы принять и груз, и тех, кто за ним явится.

Вот только опоздают.

Тому, кто говорил о свободе, хватит и половины от заказа.

Аль-Хайрам ушел, сказав напоследок:

— Смотри, ревностью и ее, и себя обжечь недолго.

— Я не…

Ложь. И Аль-Хайрам отвечает смехом. Ашшарцы вообще готовы смеяться по любому поводу, и раньше эта их привычка казалась Урфину забавной, как и многие другие.

Встреча с самого начала была ошибкой. С первого взгляда, который Аль-Хайрам на девочку бросил. Оценивающего. Внимательного. Такого, который отметил и волосы, убранные под сетку, и тонкую шею с голубоватой нитью вены. Крохотное приоткрытое ушко и нежный изгиб плеча. Тень под ключицей. И мягкий абрис груди. Ткань платья показалась вдруг вызывающе тонкой. А еще вырез… неосторожное движение, и платье опустится чуть ниже, приоткрывая белое плечико.

Аль-Хайрам не отказывал себе в удовольствии смотреть.

И говорил, говорил… Урфин знал, чем эти рассказы заканчиваются, но девочку свою он отдавать не намерен. Именно так. Его. И отдавать не намерен.

Эта мысль, разделенная надвое, но цельная своей сутью, успокоила.

И Аль-Хайрам, несмотря на веселье, все понял верно.

— Я… — после ухода гостя Тисса поникла. — Все сделала не так, да?

— Ты все сделала так.

Она больше не сжимается в комок от прикосновения. И позволяет себя обнять, выдыхая с явным облегчением. Ей было страшно оступиться, нарушить очередное нерушимое правило, которые пришлось нарушать, потому что ашшарские правила местным не соответствуют.

Тоже следовало бы подумать.

— Дедушка говорил, что ашшарцы очень обидчивые. И мстительные.

— Это для чужаков.

Аль-Хайрам давно уже среди тех немногих людей, которых Урфин готов считать почти своими. Но не настолько своими, чтобы повторять нынешний не самый удачный опыт.

— Есть люди, с которыми мне приходится вести дела.

Она не стала возражать против возвращения к столу. И послушно опустилась на подушки.

— И когда я принимаю их согласно обычаям их страны, то проявляю уважение. Это ценят. Ложись. Боишься?

— Нет.

— Ты можешь уйти. Если хочешь.

И наверное, для обоих будет лучше, если она уйдет. Вот только упрямства в ней ничуть не меньше, чем любопытства.

— Нет, — отвечает Тисса. — Чем я вас накормила?

Взгляд внимательный, изучающий. И читается в нем, что Урфин сам виноват, что в принципе верно.

— Перцем. Трех сортов.

Он это надолго запомнит. Даже свежие шрамы от такого угощения болеть перестали.

— Все хорошо, — она не прячется от прикосновения, но пытается взглядом следить за пальцами, которые описывают полукруг по щеке, касаются уха — серег девочка не носит. Не хочет? Или у нее нет?

Конечно, откуда у нее серьги…

По жилке на шее, прислушиваясь к пульсу, который учащается.

— Ашшарцы считают, что чем острее еда, тем крепче любовь. Так что, ты сказала ему, что очень сильно меня любишь… мне было приятно.

Когда отдышался.

Кожа на шее очень мягкая, прозрачная почти.

— Вам было приятно есть перец? — какое недоверие в глазах. Но ни тени страха, и если так, то можно позволить себе чуть больше. Главное, не слишком много.

— Мне было приятно, что он думает, что ты меня любишь. Там это важно. Ашшарец не украдет женщину, если не уверен, что она сможет его полюбить.

Ткань мягкая, шелковистая. И первое прикосновение к груди — очень острожное — остается незамеченным.

— А как он узнает, что…

Тисса задерживает дыхание. Но закрыться или убежать не пробует. И страха в глазах по-прежнему нет. А Урфин ощущает и тонкую шерсть, и батист нижней рубашки, которой точно и нет, и горячую кожу, что, кажется, отвечает на прикосновения.

И вот какого он творит?

— Просто. Она или любит другого, или полюбит ашшарца. Мне остановиться?

— Не… знаю.

— Тебе плохо?

— Нет.

Отвратительная честность, которая дает слишком много свободы.

— А так? — накрыв грудь ладонью, он поглаживает большим пальцем сосок, контуры которого постепенно прорисовываются под тканью. Ответа нет, и Урфин решается. Наклонившись, обнимает губами, сдавливает легонько. И судорожный выдох — лучший ответ.

Ее грудь легко отзывается на ласку.

И пора бы остановиться, но стоит ли? В конечном итоге, если девочка не против, то… она не понимает, что с ней происходит. Доверяет. Будет подло воспользоваться этим доверием.