Наша Светлость постарается, чтобы счел. Ингрид многое для меня сделала, и будет неправильно отказать ей в подобной мелочи.

— Охрана мне не нужна, — поспешила добавить она. — У меня свои люди.

Майло уронил клубок и нырнул за ним под юбки Тиссы, та взвизгнула и расхохоталась. А фрейлины тотчас умолкли. Потом повернулись друг к другу и зашептались с новой энергией.

Вот что-то не нравилось мне в этой картине. Этакая пастораль с гнильцой. Не вижу, но чувствую неладное.

— Ингрид, объясни, что происходит?

Она долго обдумывает ответ, в какой-то момент мне начинает казаться, что Ингрид промолчит или же спрячется за вежливой, лишенной смысла формулировкой. Но она все же отвечает:

— Зависть. И раздражение. Общество не любит, когда кто-то не прислушивается к мнению общества. Когда я решилась сюда вернуться и жить так, как хочу я, многие возмутились. Женщины вроде меня должны знать свое место.

Полагаю, меня это тоже касается, и разговор становится более чем интересен.

— В какой-то момент я перестала существовать для общества. Поначалу это довольно тяжело… многие не выдерживают.

— То есть…

— Ее объявили… скажем так, особой, не достойной внимания, — Ингрид умеет улыбаться так, что улыбка эта выглядит мертвой. — С ней не следует разговаривать, и вообще замечать. Она словно умерла.

Зато я живее всех живых.

— То есть они…

Щебечущая стайка фрейлин, бесполезных по сути своей существ, которые считают себя выше прочих уже лишь потому, что родились в нужной семье, выражают мнение общества?

Кажется, этот мир никогда не разучится втыкать мне под кожу иглы.

— Не держи на них зла, Иза, — Ингрид касается руки. — У них нет выбора. Они боятся. Любой, кто посмеет заговорить с отверженным, к отверженным и присоединится. А у девочки хватило силенок не обратить внимания на эти глупости. Она идет на бал…

Полагаю, не по собственной инициативе. И все-таки накатывает, по-черному, волнами душной злобы, понимания собственного бессилия. Меня окружает болото, и страшно оттого, что я могу стать его частью. А ведь почти и стала, если ничего не заметила… и можно оправдываться тем, что я почти и не видела фрейлин, что они существовали как-то сами по себе, вне праздничной подготовки, что слишком много всего навалилось на Нашу Светлость…

Только оправдания не помогают.

— Ингрид, уведи их отсюда, пока я… не сделала чего-то, о чем буду жалеть. И постарайся довести до понимания, что я не согласна с мнением… общества, — Наша Светлость научились говорить обтекаемо и сдерживая эмоции. Но в этой войне не будет нейтральных сторон. — И если кто-то не согласен уже со мной, то он может считать себя свободным от обязанностей. Зачем вообще нужны фрейлины?

— Ну… — сейчас улыбка Ингрид была живой. — В основном затем, чтобы приносить сплетни.

Ясно. Без сплетен Наша Светлость как-нибудь обойдутся.

Ингрид справляется быстро. Я не слышу, что она говорит, кажется, приказываю себе не слушать, но спустя минуту в гостиной остаемся мы с Тиссой. Она все понимает верно.

— Мне следовало сказать, да?

— Да.

— Вы…

— Ты.

— Ты сердишься? — она откладывает вышивку и наклоняется, чтобы подобрать клубок.

— Не на тебя. Мне жаль, что так получилось. И я не уверена, что смогу хоть что-то изменить.

Даже если издам-таки указ, что будет смешно и нелепо.

— Не надо менять. Теперь все хорошо… совсем хорошо, — добавила она. — Мне уже все равно, что они думают. У меня есть Долэг и… остальные тоже.

Это, надо полагать, про Урфина.

И если так, то признаю, что недооценила очарование Их Сиятельства.

Скрипнула дверца шкафа, выпуская кота. Он прятался от фрейлин, горевших желанием облагородить это дикое животное посредством бантов, береток, камзолов, сшитых по мерке, и даже платьиц с оборками. Животное заботы не ценило.

И как-то, отвоевывая право оставаться дикарем, изволило ранить когтям леди… какую-то леди. Я вдруг поняла, что не помню ни лиц, ни имен — слишком уж все одинаковы.

Нашей Светлости жаловались на бесчинство Кота. И Наша Светлость обещали провести с ним беседу на тему того, как следует обращаться с высокородными леди… но потом забыли. У них и без бесед хватает, о чем думать.

Кот огляделся и, убедившись, что платья не грозят, принял вид независимый и горделивый, подобающий истинному хозяину гостиной.

— Больше не боишься?

Меня понимают с полуслова.

— Не боюсь и… боюсь. Он же… он уходит, а я думаю о том, что однажды… Когда отец уезжал, даже ненадолго, мама менялась. Она становилась невыносимо строгой. И еще все время повторяла, что отец обязательно вернется. Если мы будем ждать, то он вернется. А он… умер.

Кот останавливается между нами, не в силах выбрать, кто ему интересней.

— Я ведь не настолько глупа, чтобы совсем ничего не понимать. Не слышать. Это… вокруг меня. С каждым днем все тяжелее. Как… как небо перед штормом. И если шторм случится, то тан не будет в стороне стоять. Он в центр полезет.

С этим я спорить не стану. И ответить нечего, потому что я сама ощущаю приближение. Шторм. Или снежная буря. Стихия, бороться с которой не в силах человеческих. Одна надежда — выжить.

— Что мне делать? — Тисса смотрит на меня так, как будто я знаю ответ. А единственное, что в голову приходит, банально до невозможности.

— Жить. Пока еще есть время.

А на улице зима. И снег… и я не выходила из Замка, кажется, тысячу лет.

…Кайя…

Теперь он слышит меня далеко, и отзывается сразу.

…да?

…вы там очень заняты? Если не очень, то пошли гулять.

…куда?

…в сад. Или в парк. Или во двор. Куда-нибудь.

…ночь ведь.

…именно. Ночь, зима и снег. Когда еще такое случится?

Парк. Сугробы. Луна. Лиловые тени деревьев на алмазной корке наста. И черный лабиринт под белой снежной шапкой. Обындевевшие кусты сплетаются колючей стеной, которая в первое мгновение пугает. Но я решаюсь ступить под арку, некогда увитую плющом, а ныне оскалившуюся ледяными зубами.

…догоняй!

Кайя хмыкает и отворачивается. Ненадолго, но мне хватает, чтобы спрятаться. Во всяком случае, это мне кажется, что я прячусь.

В лабиринте десятки укромных местечек… лавочки есть. Фонтан. И замерзший пруд. Каменные горшки с грудами снега, словно огромные мороженицы.

В детстве я любила есть снег. И сосульки грызть, помнится, в школе мы сбивали их камушками. А потом разламывали на куски, чтобы по-честному. Вкусно было.